Моя жизнь новостями скудна. Живу мыслями о тебе, ожиданием вестей, которых пока нет и которых я жду».

И почему-то от этих слов матери мне стало окончательно ясно, что прав Сергей Трошкин: пора возвращаться. Что я выиграл своим отъездом? Бежал от подлости, с которой впервые столкнулся напрямую, с глазу на глаз. Но здесь, на маленьком судне, жизнь свела меня со старпомом, иной ипостасью той же подлости. Значит, видимо, есть такие проблемы, которые не обойти, не объехать, от которых не уплыть ни по речкам, ни по морю.

Но кроме этих логических выкладок я вдруг почувствовал сосущую тоску по своему «лесному варианту», брошенному под самый конец, почти завершенному, но все же не доведенному до истинного блеска, по той будущей большой работе, сулящей универсальные формулы для всякого движения с «плацдарма Ренча».

А если признаться совсем честно, то, заглушая все мысли, побеждая все прочие страсти, выплыло на самый первый план в моей смятенной душе острейшее желание увидеть Наташу…

– Вот и я! – сказал, плюхнувшись рядом со мной на скамейку, Сергей Трошкин. – Как письма? Хорошие?

– Хорошие!

– Ну а списываться-то с судна надумал?

– Надумал.

Мы пошли на почтамт, раздобыли листок писчей бумаги, и здесь же, пристроившись у одного из столиков с банками клея, макая заскорузлое перо в густые фиолетовые чернила, я написал заявление с просьбой освободить меня от должности матроса «по семейным обстоятельствам».

Трошкин был очень доволен, что я поступил, как он выразился, «мудро и правильно». Мы уже выходили из здания почтамта, когда Сергей вдруг остановился и, хлопнув себя по лбу, сказал:

– Слушай! Вот чего мы еще не сделали. Давай-ка звони кому-нибудь в Москву. Узнай телефон этого своего кореша, который радиограмму прислал, и мы его по-быстрому закажем.

– Не стоит! – возразил я.

– Да ты брось антимонии разводить. У меня денег навалом!

– Спасибо, Сергей, не буду звонить.

– Вот чудило! Ну завтра получишь – отдашь.

– Да не в том дело. Просто раз я уже решил возвращаться, приеду и там разберусь. А по телефону – только и себя дергать, и других.

– Хозяин – барин, – сказал Сергей раздумчиво. – Я, наверное, и так слишком раскомандовался.

Трошкин знал, где находится архангельское отделение нашей конторы, и вызвался проводить меня.

В очереди у кассы мы нашли Пожалостина. Не объясняя деталей, я сказал ему, что должен немедленно списаться. Капитан погрустнел:

– Очень жаль! Где я такого матроса найду? Но, если надо, я, конечно, удерживать не буду. Даже наоборот, постараюсь помочь, чтоб вам две недели не отрабатывать. Дело, видно, спешное?

– Хорошо бы побыстрее.

– Ладно. Оставьте заявление. Я с кем надо поговорю. К семнадцати будьте у причала.

– Спасибо, Борис Викторович. Мне, ей-богу, самому неловко, что так вышло.

– Бывает! Бывает! Всякое бывает! М-да, бывает!

Мне показалось, будь он сейчас в рубке, обязательно бы запел…

Я обещал, что нынешний, сорокавосьмилетний, не буду вмешиваться в повествование того парня, который когда-то назывался моим именем. И выдержал это обещание почти до конца. Но все же на этой – одной из последних – странице вынужден наложенное самим на себя ограничение нарушить. Ибо есть вопрос, на который и сегодня не могу ответить себе совершенно искренне. Я так и не знаю, бросил ли бы тогдашний Юрий Булавин в таком спешном порядке свой «омик», если бы мог предугадать, что его ждет. Как бы вообще он повел себя, если б все же позвонил Маркину и узнал от него, что Ренч умер за несколько дней до того, как караван перегонщиков пришел в Архангельск. И в борьбе с Большим Юрию пришлось полагаться только на собственные силы, отчего и затянулась она на годы…

И тем паче не знаю, так ли поступил бы этот парень, звавшийся моим именем, если бы какая-нибудь сверхпроницательная гадалка сообщила ему, что сына Наташа не родит. Вмешается нелепый случай: в начале зимы она поскользнется, сильно ударится о лед и встать сама уже не сможет – произойдет выкидыш. А еще два года спустя Юрий и Наташа разойдутся – без особой боли и без особых сожалений, поняв, что жизнь далеко разметала их, и ничто, кроме дорогих воспоминаний о юношеской любви, их более не связывает.

Да, трудно мне вообразить, как бы поступил этот парень, кабы знал, сколько еще самых неожиданных испытаний выпадет на его долю, как медленно, с какими огромными душевными усилиями обретет он то качество, которое более всего ценит в нем женщина, ставшая его подругой жизни, и которое она называет спокойное мужество.

Впрочем, может, в том и счастье молодости, что мы не догадываемся – даже интуитивно – о будущих каверзах судьбы?

Через три дня после того, как подано было заявление об уходе, к нам на судно прибыл новый матрос, и Пожалостин сказал, что я могу ехать. Рейдовая мошка – опять дежурил Макар Зыкин – отходила всего через полчаса. Я наскоро сложил чемодан и рюкзак.

Герка долго тряс мою руку:

– Жалко, что так все вышло. Но мы-то в одном городе живем. Сто раз свидимся.

– Забрать бы тебя с собой. На душе было б легче. Эх ты, мое поражение.

– Да ну! Не бери в голову! Чего ты меня отпеваешь. Я парень веселый. Все будет путем.

– Ну, дай-то Бог.

Старпом, как всегда по утрам мрачный с похмелья, схватил и вытащил на палубу мои вещи. Я пытался остановить его, но он не дал:

– Закон. Тот, кто списывается, шмотки не тронет. Друзья несут.

– Друзья?

– А что? Я на расстоянии даже любить тебя буду. К тому же должок за мной – неоплатный. Одним словом, спасибо.

– Пожалуйста. Хотя сам понимаешь, мне тоже обидно, что тебе есть за что меня благодарить.

– Чего ты такой злой? Ведь не увидимся больше!

– Да, это слава Богу!

С тем мы и пожали друг другу руки.

Подошла «мошка» Макара. Ваня и Василий подхватили мои вещи – они тоже блюли морской закон. И теплоходик отошел.

Над Северной Двиной висело белесое северное солнце, и его неяркие блики прыгали по воде. Мы четверо – Макар, Ваня, Василий и я – стояли в рубке. Макар рассуждал про Пелагею, у которой недавно кончился отпуск и она отбыла в родной журнал, чтобы вносить литературный блеск в ученые статьи.

Я попросил Макара поставить меня на руль. Он передал штурвал, чуть поколебавшись. «Мошка» резала воду, чутко реагируя на каждое мое движение. Мимо проносились моторки-корытца, осторожно, словно щупая форштевнями, ползли океанские громадины.

Я вдруг ясно понял, что стою за штурвалом последний раз в жизни, что если и придется мне плавать по рекам, то смотреть на них буду с пассажирской палубы и никогда больше из рубки. И так стало обидно, даже в груди защемило…