– Ну и как? – выдохнул Герка. – Справился?

– Не поднимай волну, салага. Говорю ж тебе – три месяца и пять дней страсть копил.

– Да тебе приз должны были дать! – взвизгнул Герка.

– Дали! – сказал Халин мрачно. – Дали приз девицы. Через три дня я ихний приз почувствовал. Месяц потом лечился у частника. Десять лондонок как отрезало. И невеста узнала – отреклась. Жалко – такой красотки больше на моем пути не попалось.

Халин замолчал, а потом добавил с неожиданным оптимизмом:

– Но мы к любви от этого доверья не теряем, за девочками-милками во всех портах шмаляем.

Герка вдруг сказал в каком-то странном порыве:

– Хочешь, расхлебай, я для тебя Есенина заделаю?

– Ага, – сказал Халин, – заделай. Самое время.

И Герка «со слезой» стал выдавать «Я хотел, чтоб сердце билось меньше».

Хотя смысл стихов был диаметрально противоположен заявлению старпома, он почему-то растрогался:

– Ну и молоток! А еще можешь?

И Герка «заделал»: «Что ты смотришь синими брызгами или в морду хошь».

Старпом был в восторге:

– Ну, молоток! Талант, за душу хапает! – Он явно пьянел все сильнее. – С чувством выдал. – И Халин сам неожиданно перешел на стихи. – Нет, он не Байрон, он другой, еще неведомый избранник, по должности – второй механик, но с поэтической душой.

– Спасибо, друг, – сказал Герка. – В самую точку. Как раз про меня.

Мы повернули обратно к нашим судам. За всю прогулку, я, насколько помню, не сказал ни слова. Смешно, признаться, но в тот вечер я настолько был поглощен желанием стать своим в этой компании, что и все рассказы старпома воспринимал просто как забавные морские байки.

«Наш микросоциум»

Еще когда я учился в школе, мы с матерью однажды стали размышлять о том, как лучше назвать наше сообщество. Можно бы, конечно, семьей. Но все же это звучит странно – семья предполагает жену, мужа, а мы оба холостые. Да и разные бывают семьи, иные держатся неизвестно на чем – так, на честном слове, а наше с ней сообщество всегда строилось на таком глубоком духовном единстве, что ни она, ни я совершенно не мыслили жизни друг без друга.

После обсуждений и споров было рождено название «наш микросоциум». Конечно, тоже неточно, но нам понравилось. Во всяком случае, нам было понятно, о чем идет речь, никому чужому мы про свое название не сообщали, потому критических замечаний слышать не приходилось.

Но главное, конечно, не в названии. Главное, что наш микросоциум не раз показал свою абсолютную надежность. Потому оба мы очень им дорожили, берегли и охраняли как могли.

Я рос без отца. Он погиб, когда мне исполнилось четыре года, и я почти не помню его, а представление о нем составил позднее, из рассказов взрослых. Он был физиком-экспериментатором. Высоченный, здоровый парень. Его так все и называли – парнем: он умер в тридцать семь лет. Говорят, был человеком страстным, торопливым, азартным. Азартность и подвела его. Он работал на одном из первых в стране реакторов. И однажды, когда обнаружилась какая-то неполадка, грозившая надолго остановить его эксперименты, сам полез ее исправлять. Словом, получил большую дозу радиации. Единственное, в чем ему повезло – недолго мучился, оттого и остался у всех в памяти здоровым парнем.

Мать десятью годами моложе отца. Когда она родила меня, ей было двадцать три. Когда отец умер – двадцать семь. Почти столько же, сколько мне в то время, о котором я пишу. В таких случаях обычно говорят: трудно представить – почти столько же, сколько мне, а казалась такой взрослой. Мне это представить не было трудно. Никогда, сколько себя помню, не воспринимал я мать как существо из некоего взрослого мира. И разница в возрасте никогда не пролегала между нами как полоса отчуждения.

Мы пополам делили всякие домашние заботы, которые оба терпеть не могли, и поэтому научились расправляться с ними быстро и не слишком тщательно.

Когда мне было четырнадцать, мать сказала, что настало время засесть ей за диссертацию. И спросила, каково мое мнение по этому поводу. Она воспринимала и это как наше общее дело, ибо я должен был сознательно принять на себя дополнительный груз забот. Я, конечно, согласился: нехитрые атрибуты нашего быта – пельмени, пакетный суп, антрекоты из соседней «Кулинарии» – были освоены давно. С диссертацией мать провозилась долго и защитилась лишь в тот год, когда я кончил университет.

Не стану подробнее распространяться о нашем житье. Скажу только, что это было не просто доброе сосуществование, это всегда было общение, интересное и умное, которое каждому из нас стало с годами необходимым.

При этом мать не превратилась в монашку, за что я очень ей благодарен, ибо не чувствую на себе груза испорченной ради меня жизни. Память об отце она хранила, но не в том древнем смысле, когда женщина, став вдовою, превращает себя в мемориал умершего мужа. Словом, как я сейчас понимаю, были у нее и новые увлечения, и любови, и романы. Да и как иначе! Она у меня прехорошенькая. Небольшого роста, плотно сбитая аккуратная фигурка. Глаза у нее карие, большущие, но не кукольные – умные, живые, быстрые в смене выражения. Она всегда выглядит лет на десять, а то и пятнадцать моложе своего возраста и совсем непохожа на многих ровесниц, которые давно уже расползлись, как квашни, и превратились в груды сала.

Однажды, когда я учился в десятом классе (а я из-за роста и сложения всегда казался старше своих лет), нас впервые приняли за «парочку». Мы пошли в театр на Таганке, как у нас называлось, «на арапа» – то есть в надежде стрельнуть у входа лишние билеты. Чтобы лучше ловилось, разошлись в разные стороны. Матери всегда в таких делах везло. Один билет ей попался почти сразу, но со вторым что-то долго не получалось. Наконец, я увидел – мать машет рукой. Подошел, она стоит рядом с каким-то седым франтом.

– У тебя полтинник есть? – спросила мать. – Я рассчитаться не могу.

Я достал мелочь.

Франт посмотрел разочарованно:

– He знал, что вы с кавалером! Ни за что бы билета не продал.

Тут я прыснул, а мать толкнула меня локтем в бок: молчи!

Когда мы зашли в фойе, я сказал обиженно:

– Тебе стыдно признаться, что я твой сын?

Она щелкнула меня по носу:

– Ну и балда же ты: мне стыдно! Ты побежишь на свой бельэтаж, а я с этим типом весь спектакль буду одна сидеть. Он узнает, что ты не кавалер, тут же начнет приставать, у него же глаза сальные.

– Пусть попробует! – резанул я.

– Ну вот, – рассмеялась мать, – еще не хватает, чтоб ты дрался, отстаивая мою честь. Сама отстою, не бойся. Просто мы промолчали – и вечер обойдется без дурацких разговоров. Элементарная логика, кавалер!

Потом за «парочку» нас принимали не раз, и это очень нас забавляло.

Когда я кончал школу, к нам в дом зачастил журналист Алексей Семенович, бородатый человек лет сорока пяти. Он объездил почти весь Союз, да и вообще полмира, забирался в такие уголки, о которых никто не знал, и мастерски умел рассказывать о своих путешествиях. У него была забавная манера – он работал под простачка, хотя был человеком весьма образованным, обладал гибким и острым умом. Он любил дурачить материных подруг – затевал спор, долго разыгрывая из себя полного невежду, а потом вдруг вставлял в речь два-три замечания, из которых становилось ясно, что суть дела он знает куда лучше своих разумных оппоненток.

По тому, как радовалась мать его появлению в доме, его телефонным звонкам, по тому, как смотрел он на мать, я понимал, что это серьезно, и искренне радовался. Сыновнего эгоизма я был лишен. Возражения детей, которые мешают матерям выходить замуж – этот сюжет часто проходит в фильмах – казались мне всегда вздорными и нелепыми. И я очень надеялся, что они поженятся. Но проходил месяц за месяцем, а все оставалось по-старому. Алексей Семенович время от времени появлялся у нас, мать часто ездила к нему, предупреждая меня, что вернется поздно, и я уже понемногу начинал злиться на бородатого журналиста за столь двусмысленное поведение. Так продолжалось примерно год.