Все события в жизни добровольца — от принятия решения об участии в войне до возвращения домой или гибели — сопровождаются внутренними преобразованиями, имеющими определенные аналоги с переживаниями, провоцируемыми интенсивными психотехнологиями, но, в отличие от последних, дающими возможность соприкоснуться с реальными запредельными смыслами, а не их имитациями.
Первое действие добровольца на этом пути — принятие решения. Именно принятие решения является первым актом, придающим реальность человеческому существованию. Принятие решения далеко не всегда является актом воли, часто это следствие желания, страсти или рефлекса. Однако выполнение решения в ситуации, отличающейся от той, на которую рассчитывал принявший его, или противодействующей ему, уже моделирует действие воли. Волевое решение всегда сопровождается готовностью принять последствия решения, в том числе и не предусмотренные в момент его принятия. Своим решением доброволец выбирает пребывание в зоне, связанной с риском смерти или увечья — двумя реально значимыми событиями в человеческой жизни. Принимая свое решение, доброволец имеет в виду и такой результат. Тем самым он декларирует наличие более высоких и сильных ценностей, чем его жизнь, ценностей, во имя которых можно пролить и свою и чужую кровь. Но это еще только декларация, "протокол о намерениях". Реальность начинается в зоне боевых действий.
Прибыв в зону конфликта, доброволец обнаруживает повстанческую среду, далекую по составу людей, мотивов, страстей от той, которая соответствует его идеалу. Люди попадают сюда по разным причинам. Помимо идеальной мотивации часто присутствует мотив бегства от неразрешимых проблем — семьи, кредиторов, неудачно сложившейся социальной ситуации. Война превращает многие поступки, невозможные и недопустимые в обычных условиях, в естественные и, зачастую, одобряемые. Соблазн предаться неконтролируемым волей и разумом желаниям ставит добровольца перед вторым выбором. Ему нужно провести различие между миром идеалов, спровоцировавшим его на рискованный шаг, и миром, в котором происходит реализация идеалов. Есть три варианта решения этой проблемы.
Сложный и противоречивый экстремальный мир может быть отвергнут добровольцем как не соответствующий его идеальным представлениям. Но тогда не состоится важное интегративное событие в его личной истории. Наоборот, отвергнутым может оказаться прежний мир идеалов, и мир противоречивых и неоднозначных реальностей будет принят как единственно существующий. В этом случае закончится неудачей попытка совершить внутреннюю трансформацию. И, наконец, мир войны может быть осознан как данность, хотя и расходящаяся с его идеалом и направленностью его воли, но представляющая собой единственное место для осуществления и идеальной внешней и развивающей внутренней задачи. От этой упругой и неподатливой реальности нельзя избавиться, но ее можно преобразовать, преобразовав себя.
Приняв социальную среду, доброволец сталкивается с новой ситуацией выбора, который должен подтвердить или отвергнуть его первое решение об участии в войне и тем самым подтвердить реальность своего существования как активного и волевого существа или смириться с иллюзорностью своих представлений о самом себе. Это ситуация первого боя или минометного обстрела, когда вид разорванных человеческих тел, мертвых или изувеченных товарищей как бы говорит о той цене, которую, возможно, придется заплатить за попытку обрести реальность существования. Доброволец может либо осознанно принять этот риск и окончательно влиться в ряды повстанцев, либо смириться с поражением и навсегда уехать домой из этой зоны. Некоторые так и поступают, оставшиеся же сталкиваются с трансперсональным опытом, не менее весомым, чем опыт семинаров, но не заботливо преподнесенным инструктором, а оплаченным собственными усилиями и решениями.
Повстанец обретает сложный внутренний опыт. С одной стороны, принимая решения и выполняя их в условиях опасных и экстремальных, он переживает реальность своего «я». С другой — он сталкивается с феноменом коллективного сознания повстанцев, у значительной части которых «я» теряет свои границы, и чужой опыт превращается в собственный, минуя отчужденные текстовые или устные описания. Тем самым, уникальные события, столкновение с миром Судьбы и ее рисунками становятся достоянием всех. Человек, входящий в такое групповое поле, находится, безусловно, в измененном состоянии сознания. Его внимание не сфокусировано, источники опасности воспринимаются за пределами прямой видимости, решения принимаются не на основании анализа, а по наитию, окружающая среда начинает звучать по-особому, предупреждая о скрытой угрозе или благоприятных возможностях.
События обретают знаковый характер, причем это не является ни иллюзией, ни последующим переистолкованием случившегося. С внешней поверхности вещей как бы сдирается завеса, отделяющая мир видимостей от мира смыслов, и этот опыт уже никогда не позволит смешивать мир реальностей и мир игры. События становятся языком, на котором повстанец получает сообщения о чрезвычайно важных для него вещах, сообщения, которые он не сможет передать людям, лишенным его опыта, отделенного словами от повседневного мира. Он может, например, после долгих колебаний принять крещение именно перед тем боем, в котором ему суждено погибнуть, или совершить богохульство, которое потом зеркально отразится в обстоятельствах его гибели или ранения. И наконец, повстанец может прямо столкнуться с чудом — невозможным, например, избавлением от неминуемой гибели в день его святого — покровителя, или, скажем, явным предупреждением во сне, последовав которому, он на следующий день избежит смерти.
Все эти явления тесно переплетаются с постоянным испытанием его этических и религиозных убеждений. Необходимость расстрела или жестокого допроса пленного должны соотнестись в его сознании с тем побудительным импульсом, повинуясь которому, он стал участником войны. Торговля оружием или захват чужой собственности могут последовать после вдохновляющих переживаний трансперсонального плана. Он должен совместить в своем сознании и прямое знание трансцендентного и всю противоречивую реальность повстанческой жизни. Его сознание становится объемным, включающим в себя одновременно знание идеального мира и тяжелую материальную составляющую жизни. Он практически познакомился и со своей Тенью, и с Маской, и с Самостью, отразившимися в действиях и переживаниях его самого и его товарищей. Все предпосылки интегративного процесса, близкого по своей природе юнговской индивидуации, теперь у него есть. Ему предстоит пройти через последнее испытание — возвращение в банальную и во многом игровую действительность, означающее одновременное принятие и ее иллюзорного, и ее реального характера. Теперь только от заключительного акта его воли зависит реальное обретение того, что не обладающие экстремальным опытом люди могут лишь условно испытать, столкнувшись с изображением запредельной реальности в интенсивном семинаре.
Осознанно пройдя описанный путь, повстанец-доброволец становится обладателем прямого знания трех сторон жизни, которые в своем сочетании усиливают друг друга — знание идеального мира Судьбы и Воли, в котором он впервые обрел качества субъекта осознанного действия; материального мира лишенного внятного смысла насилия и иллюзорного мира игрового изображения этих двух миров, в котором протекает большая часть жизни современного человека. Тем самым, война стала по отношению к добровольцу психотерапевтом, привившим ему способность различения этих трех сторон жизни, смешение которых, как правило, является глубинной основой невроза и жизненного кризиса.
Психотерапевтическая и психотрансформационная функция войны, однако, приложима лишь к тем, кто сделал свой сознательный и волевой выбор участия в ней. Мобилизованные солдаты и профессионалы не совершают начального волевого акта, и потому война для них может стать не условием проявления воли и активности, а всего лишь подтверждением своей позиции объекта, предмета, с которым активная среда может сделать все, что угодно, подчиняясь своей хаотической логике. Это тоже важный опыт, но опыт опасный. Границы материальной реальности и игрового мира становятся зыбкими, и в этом случае возможны эксцессы, которые потом психотерапевты называют вьетнамским, афганским или чеченским синдромами. Как правило, психотерапевты в этом случае видят свою задачу в том, чтобы перевести односторонний опыт хаотической агрессии материального мира в игровой план, однако по-настоящему ценным было бы выделение крупиц опыта жизни как волевого субъекта в военной жизни пациента, принуждение к осознанию проблесков воли и неспровоцированных решений, которые принимались солдатом в реальных боевых ситуациях.
