За последние 30 лет интеллектуальный пейзаж Франции значительно изменился. В начале 60-х годов существовала интеллектуальная гегемония марксизма, слегка смягченная фрейдистской сектой. Все интеллектуалы были, естественно, «левыми». Высшая школа была «прогрессивной». Интеллектуалы справа были либо отброшены в катакомбы, либо их терпели в либерально-атлантистской версии, представленной Раймоном Ароном. Догмой было, что "все имеет политический смысл".

В мае 68-го интеллектуалы активно принялись за дело. Сартр и Симона де Бовуар, само собой. Но не только они. Также Жан-Люк Годар, Филипп Солерс и многие другие. На этой волне «левачество» ("гошизм") пережило свои лучшие годы. В 1972 году на похороны Пьера Оверни, юного маоиста, убитого охранником завода Рено, леваки смогли мобилизовать 100 000 человек. Нечто невиданное. В ту же эпоху в киосках продавались сразу три крайне левых ежедневных газеты — «Руж», "Юманите руж" и "Народная ежедневная газета".

Но это уже начало конца. В 1973 запрещена Коммунистическая лига (троцкисты), а Пролетарская Левая (маоисты) самораспустилась, "уважая право рабочих на автономную борьбу". Морис Клавель убедил молодежь не поддаваться на соблазн терроризма. Серж Жюли стал издавать «Либерасьон». Кроме Федерации анархистов и неутомимой Лиги революционных коммунистов все крайне левые течения, рожденные маем 68-го постепенно растворились или потерялись в опасной тактике «энтризма», "вхождения в более умеренные партии".

Фанзины, скинхэды, рок и «координация» — вот за что взялись крайне левые в 90-е. Они неформальны и «альтернативны», позабыли о классовой борьбе и кадровой подготовке профессиональных революционеров.

Параллельно этому, отказ от больших идеологий, заменивших на некоторое время религию, падение моделей для подражания (советской, китайской, кубинской), запоздавшие разоблачения ужасов ГУЛАГа, а кроме того, капризы моды, породили общее разочарование среди интеллектуалов, породило всеобщую тоску.

Марксистская критика пережила серьезнейший кризис в 70-е, когда разоблачение «тоталитаризма» стала новым категорическим императивом у раскаявшихся баррикадных бойцов 68-го. Кровь? Это ужасно! Без Маркса в Камбодже не было бы Пол Пота: такова была истина на тот момент. Без колебаний от одной крайности все бросились в другую. Вчера еще Карл Маркс был ответом на все вопросы. Сегодня цитировать его без краски стыда на щеках стало не принято. "Рукописи 1844 года", которые на самом деле могли бы дать очень многое для глубинного понимания современных форм отчуждения, исчезли с книжных полок интеллектуальных магазинов.

Лингвистика перестала всех интересовать, а психоанализ свелся к дискуссиям вокруг наследия Жака Лакана, фрейдистские секты грызлись между собой. Самое страшное, что интеллектуальная среда перестала производить что-либо интересное. Исчезли значительные тексты, глубокие размышления. Структурализм благодаря своим чрезмерным утверждениям (например — "смерть человека") стал воспоминанием. В области истории на первый план вышел жанр биографий. Единичное событие заслонило собой структуру, отдельное затмило серийное, субъект (о смерти которого было скоропалительно заявлено) галопом примчался назад, на сей раз в форме хищного индивидуума, как никогда стремившегося подчинить себе мир.

15 апреля 1980 года смерть Сартра, в последнее время перешедшего от атеистического экзистенциализма к еврейской спиритуальности, отмечает собой кончину десятилетия. Лакан, Фуко, Барт, Янкелевич, Арон ушли либо несколько раньше, либо сразу же за ним. Среди «великих» остался только Клод Леви-Стросс, который вышел из моды у интеллектуалов, с тех пор, когда его критика расизма стала сопровождаться требованием прав этнической идентичности и дифференциализма. Но случай Сартра эмблематичен. Тот, кто был после 1968-го наиболее престижным авторитетом воинствующего левачества, умер, не оставив интеллектуальных наследников. Его имя не забыто, но кто из современных философов мог бы назвать себя "последователем Сартра"? Никто. Особенно, если учесть недавно вышедшую книгу с подробным описанием поведения его и Симоны де Бовуар во время оккупации, из которой явствует, что он все свое время в те годы посвящал прогулкам на пленэре, а не закладывал мины под железнодорожные пути.

С возрастом «баррикадники» стали более «разумными». Пройдя в обратном направлении путь, который когда-то вел от Сартра к Арону, большая их часть вписались в издания и журналы на глянцевой бумаге. Приход левых к власти в 1981 позволил многим из них занять официальные посты: приличное жалование, машина с шофером, удобное жилье. Такая трансформация описана в любопытной книге Хокенгема с выразительным названием "Открытое письмо тем, кто перешли от маоистского кителя к Ротари клубу".

Если перечитать сегодня тексты "новых левых" начала 70-х, — Жюли, Кушнера или Глюксмана, — возникнет странное ощущение, что сегодня от их революционного порыва и нонконформизма не осталось и следа, что они пришли к прямо противоположной точке зрения. Но это не так уж и парадоксально: 68 год был продуктом двух глубинно различных импульсов — революционная критика общества спектакля и общества потребления и стремление к индивидуалистической либеральной вседозволенности, которая, на самом деле, могла бы возникнуть только в рамках этого (критикуемого) общества спектакля и потребления. Просто напросто вторая тенденция оказалась более сильной, и революционный нонконформизм был принесен в жертву гедонизму, нарциссизму и реформаторскому либерализму.

В 70-е годы, когда, казалось, что от леваческого антифашизма в самое ближайшее время мало что останется, появился новый объект для разоблачений — ГУЛАГ и эпоха революционного Террора в самой Франции. Сталин стал представляться перевоплощением Робеспьера.

3 июля 1978 года "Нувель обсерватер" объявил в статье Пьера Вьянссон-Понте: "левачество окончательно утрачивает свои позиции во Франции", и одновременно с этим было сделано новое открытие — "Новые правые возрождаются среди нас". Многие леваки становятся моралистами — ниспровергатель всего и вся Филипп Солерс превращается в рьяного апологета католицизма, Пьер Виктор возвращается к талмудической традиции предков и т. д.

Начиная с 1979 года пресса начинает всерьез интересоваться "новыми правыми", и складывается впечатление, что они приняли отныне эстафету исчерпавших себя леваков. Вместе с ними появились "новые философы" и "новые экономисты". Первые очень быстро исчезли, потому что никакой "новой философии" создать не удалось. Бернар-Анри Леви сегодня стал диктором на ТВ, Филип Немо ступил в Республиканскую партию, а Кристиан Жамбер сделался последователем традиционалиста Анри Корбена и целиком посвятил себя иранологии и изучению шиизма (в чем, впрочем, весьма преуспел). "Новые экономисты" (Анри Лепаж, Флорен Афтальон и т. д.) и другие теоретики «анархо-капитализма» на некоторое время вошли в моду в период увлечения Рэйганом и Тэтчер, а потом внезапно совершенно исчезли из виду.

Какова же картина интеллектуального мира Франции в настоящий момент? Обратимся к символу круга, в котором наглядно видны периферия и центр. В центре: доминирующая идеология. Она на сегодняшний момент такова: разнообразные формы морализма, прославление рыночных ценностей, защита буржуазного капитализма и американской модели, прославление "прав человека" и "правового государства". В основе этой идеологии лежит следующая простая мысль: либеральная демократия является высшим достижением политической мысли, а западное общество, хоть и не совершенно до конца, все же безусловно является лучшим среди всех возможных социальных моделей. Поэтому "во имя реализма" следует отказаться ото всякой критической мысли, от всех революционных перспектив, надо порвать со всеми «утопиями», которые неизбежно заканчиваются «ужасом», и остановиться на том, чтобы улучшать по мере возможностей уже существующий порядок. Такая позиция достигла своей кульминации во Фрэнсисе Фукуяме, который провозгласил, что у либеральной демократии больше не существует альтернатив и что история закончилась с наступлением эры прохладного потребителя. Так как воображение явно иссякло, стало модным призывать к возврату: возврату к Канту (вместе с Люком Ферри и Аленом Рено), к Монтеню (с Цветаном Тодоровым), к Кондорсе (с Робером Бадинтером), к Бастиату (с Анри Лепажем). Андре Глюксман с завидным патриотизмом прославляет Декарта, вместе с которым родилась идея "человека как прозрачного субъекта" и господина механического окружающего мира. Но больше всего слышатся призывы к возврату к мыслителям эпохи Просвещения. Таковы Эммануэль Левинас, для которого вся философия существования сводится к моральному отношению к окружающему. Джон Роулз, в своей теории «неоконтрактуализма» стремится примирить туманные идеи абстрактной «справедливости», социал-демократические симпатии и рыночную идеологию. Юрген Хабермас в своей теории "коммуникационного поведения" наивно утверждает, что демократия приведет к «взаимопониманию» социальных деятелей, которые, основываясь на законах разумности и вызимовыгоды (где он нашел таких "социальных деятелей"?), освободят друг друга в планомерном и поступательном развитии.