Активный постмодерн как пост-постмодерн, как конец постиндустриального общества и финальная Революция стоит под вопросом. Он может сбыться, а может и не сбыться. Пока видимость вещей подталкивает нас к заключению, что сбыться ему будет очень не просто. Но есть нечто, что не подлежит сомнению, что является безусловным и совершенно неизбежным.

Конец истории не будет длиться бесконечно, несмотря на все его претензии. Эта мнимая бесконечность конца — последняя иллюзия эона, дошедшего до своей границы. Имманентный процесс не хочет переходить волшебную грань от бесконечно-малого до никакого, от почти ничто к самому настоящему ничто, от квазисуществования к тотальному несуществованию. Стремление к телеологической точки хочет растянуться до бесконечности в максимальной близости к этой точке. Так, в парадоксе Зенона черепаха пытается сделать несколько маленьких шажков, чтобы обогнать быстроногого Ахилла — вестника смерти.

Время чует, что его время заканчивается, выходит. Что приходит иное время — время конца. И в страхе оно сбивается с прямого пути. Заворачивается в спирали, свертывается, дробится, прикидывается состоящим из бесчисленных квантов, аналитическое перебирание которых одного за другим все оттягивает и оттягивает заключительный аккорд. Процесс хочет пережить свой конец, сохранить себя в инобытии химерической виртуальной жизни, на экране игры имиджей, в клонах и муляжах вещей и существ. Изобретательность агонизирующего автомата неохватна, почти бесконечна. Она воплощена в стратегии пассивного постмодерна, которая выдает себя за абсолютный стиль, так как в нем есть потенции для универсального многократного рециклирования всех исторически фиксируемых или симулированных ситуаций.

После постмодернизма не может быть никакого следующего направления, так как это — абсолютный стиль. Тотальным он станет, однако, только в том случае, если справиться с мерцанием активного постмодерна. И тогда иллюзия бесконечности будет совершенной.

Но и в этом случае, она останется лишь иллюзией.

Все имеет конец. Это конец сам по себе конечен, дискретен. Раз, и все. И гаснет экран галлюцинации, называемой современным миром. И в прах превращаются трупы телеведущих, ценные бумаги, полицейские управления, аккуратные политики в костюмах, дядюшки Скруджи из Трехсторонней комиссии и Чэйз Манхэеттен банка, сумасшедшие ученые с клонированной овцой Долли, цветные журналы с загорелыми девицами на пляжах и хитроглазые перверты дизайнеры "нового мирового порядка". Черная ночь приходит бесшумно и безвозвратно. Вот это вне сомнений. Какие бы фортели ни выкидывало время у порога тайны, реального конечного Конца, а не его упреждающего симулякра, твердой дланью иного хронологическая змея будет взята за скользкую шею рядом с плоским черепом. И череп этот вместе с ядовитым жалом будет синкопически одноразово свернут.

Но есть миг, есть час, есть стук сердца и звон звезды, когда это, наконец, случится.

Черная, черная Ночь.

Фуко помещает происхождение дисциплинарных обществ в восемнадцатое и девятнадцатое столетия. Они достигли своего расцвета в двадцатом. Они приступили к организации гигантских "пространств заключения". Индивидуум отныне лишь непрерывно переходил от одного пространства заключения к другому, каждое из которых имело свой собственный закон: вначале закон семьи, потом школы ("ты больше не у себя дома, в семье"), потом фабрика, время от времени госпиталь, возможно, тюрьма, преимущественная и самая законченная форма заключения. Именно тюрьма служила остальным "пространствам заключения" базовой моделью: при виде рабочих на заводе героиня "Европы 51" Росселлини восклицает: "Мне кажется, что я наблюдаю за заключенными".

Фуко прекрасно проанализировал идеальный проект этих "пространств заключения", особенно различимый на заводах; его задача — концентрировать, расставлять в пространстве, упорядочивать во времени, располагать производительную силу в пространственно-временном континууме таким образом, чтобы полученный эффект превышал суммированный результат всех компонентов, взятых по отдельности. Но сам же Фуко и признал промежуточный характер этой модели. Дисциплинарные общества сменили собой властительные общества, цель и смысл которых были совершенно иными (они ориентировались на сбор налогов, а не на организацию производства, на властвование над смертью, а не на администрирование жизни и т. д.). Переходный период между этими двумя типами обществ был растянут, и только во время Наполеона произошло масштабное и законченное установление дисциплинарного общества. Но и дисциплинарные общества, в свою очередь, вошли в стадию кризиса, уступая постепенно место новым силам, которые особенно развились и усилились после Второй мировой войны. Теперь мы перестали быть дисциплинарным общеqтвом, мы не являемся более таковым.

Повсюду мы фиксируем кризис пространств заключения разного типа — кризис пеницитарной системы, кризис медицины, кризис производства, кризис школы и семьи. Семья подвержена тому же кризису, как и все остальные «внутренние» пространства, организованные по модели "пространств заключения". Администрации разных уровней постоянно провозглашали необходимость реформ: образовательных реформ, промышленных, медицинских, пеницитарных и военных. Но каждый уже знает, что все эти институты обречены, как бы долго ни продлилась их предсмертная агония. Речь идет лишь об организации отходных ритуалов и занятиях людей до той поры, пока новые силы, уже стучащиеся в дверь, не будут окончательно освоены. Дисциплинарные общества обречены на то, чтобы быть замененными обществами контроля. «Контроль» — вот слово, которым Берроуз обозначает нового монстра, а Фуко видит в этом наше ближайшее будущее. Поль Вирильо постоянно анализирует ультрабыстрые формы свободно парящего контроля, которые заменили собой старые дисциплинарные методы, действующие всегда в строгом кадре закрытой системы. Упомянем только об экстраординарных фармацевтических продуктах, о молекулярной инженерии, о генетических манипуляциях и т. д. Не следует задаваться вопросом: какой из режимов является более жестким, так как в каждом режиме существуют противодействующие друг другу факторы — освобождающие и порабощающие. К примеру, кризис традиционных клинических заведений, таких как районные больницы, госпитали и ежедневные процедуры (все они основаны тем или иным образом на "пространствах заключения"), может вначале открыть новую свободу, но в дальнейшем новые механизмы контроля приведут к последствиям, превышающим по своей сути грубейшие формы заключения. Речь идет не о страхах или надеждах. Но только о поиске нового оружия.

Интернирование индивидуумов в различные "пространства заключения", сквозь которые они проходят, основано на сущностно различных моделях: всякий раз предполагается, что мы начинаем с нуля, и хотя во всех пространствах существует общий язык, он основан не на континуальности этих пространств, но на аналогии. С другой стороны, механизмы контроля основаны на вариациях единой структуры, что создает переменную геометрию, язык которой является сущностно цифровым (хотя и не обязательно бинарным). Пространства заключения представляют собой отдельные матрицы, дистинктное литье, а пространства контроля представят собой модуляции единой субстанции, подобно самотрансформирующемуся расплавленному веществу, которое непрерывно переливается из одной формы в другую, или подобно ситу, нити которого постоянно переходят от одного отверстия к другому.

Это наглядно проявляется в вопросе заработной платы: завод представляет собой такой организм, который стремится поддерживать свои внутренние силы на уровне равновесия — максимально высокого в вопросе производительности, максимально низкого в вопросе заработной платы. Но в обществах контроля корпорация заменяет собой завод и его грубую наглядную организацию. Корпорация — это дух, это газ. Конечно, и на заводах была система поощрений и премий, но корпорации копают глубже и навязывает постоянную модуляцию заработной платы, порождая системы сложной метастабильности, оперирующей с вызовами, соревнованиями и в высшей степени комичными групповыми занятиями. Столь огромная популярность самых идиотских телевизионных игр объясняется как раз тем, что они очень точно отражают модель корпорации. Завод представляет собой объединение индивидуумов в единое тело, которое приносит выгоду двум инстанциям — хозяину, наблюдающему за каждым элементом этой массы, и профсоюзу, организующему массовое сопротивление. Но корпорации представляет личное соперничество как самую здоровую форму мотивации, как самый сильный импульс, который противопоставляет одного индивидуума другому, и управляет за счет этой разделенности, которая, в свою очередь, начинает разделять каждого индивидуума внутри него самого. Принцип модуляции, утверждающий, что "зарплата зависит от заслуг", затронуло и национальное образование. По мере того, как корпорация заменяет собой завод, постоянное обучение заменяет собой школу, а непрерывный контроль замещает одноразовые экзамены.