— Это уж слишком! — сказала Вика тоном бабушки Виктории. ―А ну вставай! Боже, как мы запустили дом!
Теперь Костя гремел ведрами, сестра его звенела посудой, а Марс, сидя таким образом, чтобы никому не мешать, умиротворенно хекал, вывалив язык.
Вика подмела комнату. На веранде Костя отобрал у нее веник и жестом показал ей на половики.
Она сначала вытряхнула скатерть, стоя на крыльце, потом, очень довольная собой, спустилась во двор с половиками и принялась их вытряхивать. Делала это Вика бестолково: морщила нос, зажмуривала глаза и плевалась от пыли. Она так усердствовала, что половики стреляли, а вокруг образовалась мгла.
— Ты что это, барышня, делаешь?!
Вика вздрогнула и открыла глаза.
— Я тибе потрясу, нахалка ты этакая! У мине окно открытое, а она трусит. А ну, выметайся с под моего окна!
По наивности Вика взглянула на Славкины окна — они были далеко; зато шагах в пяти стояла его мать, коричневая от гнева и орущая без передышки. Когда она умолкла наконец, чтобы набрать воздуха в могучие легкие, Вика сказала:
— Простите, пожалуйста, я не подумала…
— Чи-иво?! Напылила, а типерь простити? Нечего извиняться тут! Выматывайся, пока цела… черт навязал на мою голову идиотов паразитских…
Славка, выбежавший на крик, так и задубел у своего крыльца — он знал, что будет, посмей он хоть слово сказать.
Вика стояла там, где ее настигла брань, и не двигалась. Потом Слава увидел, как выбежал Костя, обрадовался, что тот сейчас уведет сестру, но Костя подошел, положил руку Вике на плечо и встал рядом. А Славкина мамка бушевала!
Никогда не били Славу падкой по голове, а сейчас каждое слово било, и он стонал, он выл, не чувствуя собственного голоса: «У-уу, проклятая…»
А они стоят и молчат.
Это было похоже на расстрел.
Почему они не уходят? Почему они стоят и слушают?! А мамка его только расходилась:
— Приедет ваша матка, я ее поучу, как людям спокою не давать!.. Сама нибось по городу шаландает, а я терпи!
Она стояла еще как гора — коричневая и крепкая, но крик был уже другой. Один Слава знал этот другой ее голос, когда, отбушевав, мать терзает долго и наслаждается этим.
— Это каждый может так — нарожать, а потом людям подшвырнуть, скажи какие умные… Ну, чего стоишь, тоже кукла нашлась! А ну выметайся, по-русскому, кажется, говорят, а то я ведь могу и по-китайскому!
Славка метнулся с крыльца, подобрал грязные половики и побежал с ними в другой конец двора. Происходило это в пугающей тишине. Его мать, прижав кулаки к груди, молча смотрела сыну вслед. В неистовом невежестве своем она была уверена, что изверг ее ненаглядный пошел защищать РОДНУЮ МАТЕРЬ.
У забора Славка кинул половики на песок, подхватил первый попавшийся и треснул им об забор.
Вдали пропела дверь. Вышли старик со старушкой — недоуменно, как выходят на выстрел в ночи.
Славка лупил половиками забор. Злость и стыд делали это занятие непохожим на работу. Но мать поняла!.
— Ах ты, холуй ты этакий!.. Кому прислуживаешь, скот?
Старики молчали, как молчат иностранцы, не ведающие здешнего языка.
Заплакало дите. Славкина мать кинулась к нему. Плач ребенка потонул в надрывных нежных причитаниях. Старики ушли в дом.
Брат и сестра очнулись. Костя повел Вику к крыльцу. Там ждал их Марс, виновато прижавший уши. Но по мере того как брат с сестрой приближались, пес веселел, все смелее виляя хвостом, а когда Вика провела ладонью по его широкому лбу, изловчился и лизнул ей руку.
Они еще стояли в растерянности посреди веранды, когда Слава приволок половики и бережно положил их в угол у двери.
За стеной все еще плакал ребенок.
Слава постоял немного, потом повернулся, чтобы уйти, — а что он мог еще?..
— Подожди, — сказала Вика. Она сказала это как больная — не тихим голосом, а слабым.
Костя сел па топчан и тоже незнакомым Славе голосом сказал:
— Пожалуйста, больше ничего не делай для нас…
— Я виновата сама, — неожиданно громко и решительно сказала Вика. — Это свинство — вытряхивать дорожки под чужим окном… Когда она успокоится, я пойду и еще раз извинюсь.
— Какого черта! —заорал Славка. — Подумаешь— пыль! Она со всеми лается, чуть что!..
— Пожалуйста, не кричи. Я все равно пойду…
— Никуда ты не пойдешь, — сказал Костя, — я сделаю это сам… если будет нужно.
Славка замотал головой. Все больше ярясь на мать и радостно дурея, он еле стоял на ногах. Он хотел подскочить, хотел поцеловать Вику и, крикнув ей «спасибо!», хотел ворваться в дом и бить там все подряд, ломать и бить — пускай тогда мамка его поорет. Пускай попсихует…
— Успокойся, пожалуйста, и сядь, — сказал Костя.
Слава послушно сел на табуретку и тут же вскочил. Радость и злость не давали ему сидеть. Тогда Вика преувеличенно спокойно с ним заговорила. Но он не слышал. Вернее, не понимал. И вдруг от одной ее фразы очнулся и совершенно рассвирепел.
— Ты уже не маленький, — сказала Вика, — ты должен ей прощать…
— Чи-иво?! — заорал он, тараща глаза. — Это я-то? Я должен ей прощать? Выходит, она маленькая, а я большой? Может, еще соску ей купить! Сама она…
Вика прижала ладони к ушам:
— Перестань, пожалуйста, перестань, перестань говорить грубости!..
— Я перестану! Я — конечно! Я — пожалста, но чего ты от меня хочешь?
— Ничего я от тебя не хочу! Просто кошмар, какой ты грубый!..
— Я-а?! — теряя голову от огорчения, вопил Слава. — При чем тут я, когда она орет как оглашенная!
Вика странно фыркнула, и Слава почувствовал, что она разозлилась.
— Меня не интересует твоя мать, — сухо сказала она. — А вот ты… — Она сказала так сухо, как это умеют делать только взрослые.
Окончательно сбитый с толку, Слава уставился на Вику.
— Ну, что ты смотришь… не нужно на меня так смотреть…
Всем стало неприятно.
Вика снисходительно сказала:
— Как видно, ее просто не учили вежливости.
— Кого? — тупо спросил Слава.
— Твою маму.
Слава хмыкнул, пожал плечами:
— А черт ее знает… она ходила в школу, не доучилась, кажется… Факт! Сама рассказывала — дед ее палкой в школу гонял, а она любила петь…
Брат с сестрой переглянулись и неожиданно прыснули. Обрадованный таким оборотом дела, Слава тоже засмеялся.
Из-под топчана вылез Марс. Он безошибочно угадывал, когда можно напоминать о себе, а когда не стоит. Он вылез и довольно нахально привалился боком к ноге своего хозяина. Тот потрепал овчарку по упругой шее и, уже захлебываясь от радости, сказал:
— А знаете, как она здорово частушки под гармошку поет!
— Представляю! — сказал Костя.
Слава мгновенно потускнел. Он вдруг почувствовал себя здесь лишним, но все же договорил:
— ... Громче ее никто не может…
Помолчав, добавил:
— ... Раньше вообще она не была такая.
— Очень может быть, — рассеянно отозвался Костя. Брат с сестрой замолчали. Они молчали согласно и отчужденно. Слава не впервые это замечал. Временами казалось даже, что Костя с Викой связаны чем-то невидимым и не только действуют сообща, но и думают об одном и том же. Во всяком случае, когда им надо, обходятся без слов.
Он чувствовал, о чем они думают сейчас, понимал, что надо бы попросить прощения, но не знал как. Извиняться Славу не учили. Его учили «сдачи» давать, шоб в другой раз никому неповадно было!
У двери тяжело и вяло лежала куча розовых половиков. Слава испытывал к ним отвращение, какое вызывает раздавленная на дороге птица, — и смотреть тошно, и не смотреть нету сил.
Он отодвинул от себя Марса, который неприятно грел; если удавалось потупиться — сразу начинал видеть летающие по ветру Викины волосы, узкую руку, пытающуюся отлепить ото лба короткие острые пряди, секшие ей глаза. А сквозь все это маячила мысль: мать непременно наябедничает Кости-Викиным родителям обо всем — о собаке, которую они кормят, о сегодняшнем скандале и, конечно, о том, что он у них ночует. Этого Слава почему-то боялся больше всего. Скорее бы приехал батя. Ему-то Слава все расскажет сам. Батя его поймет.
