Жара кругом невыносимая. Тлеет мох. Верхушка сосны начинает плавиться и уже сгибается, как размякшая свеча.
Слава рванулся… откинул простыню. Тело сразу перестало звенеть, облитое холодом из окна. Увиденный сон забылся навсегда — в новый он улетал легко… Серая птица подбросила в небо, упала с ним и унеслась… Уверенный, что просто думает о ней, он сам летал в прохладной бездне неба, а птица устала и спит. И ничего ей никогда не снится… Мне тоже ничего не снится — как хорошо…
Глава шестая, и последняя, в которой все только начинается
...И вообще, как это можно, чтобы один человек командовал всеми твоими желаниями, поступками, даже мыслями…
Впервые за всю свою жизнь Слава отдыхал от зависти. Поминутно бегая к соседям, он без конца задавал вопросы. Больше Косте, но так, чтобы Вика тоже слышала. Славу точно прорвало. Могло даже показаться, что он наслаждается своим невежеством: нате, мол, пожалте, весь я тут! Но его беспощадность к себе была так велика и искренна, что брат с сестрой восприняли это как проявление дружбы и наперегонки старались привести В БОЖЕСКИЙ ВИД своего приятеля.
— Ты убийственно некрасиво ешь... — говорила Вика.
— Например?
— Например, таращишь зачем-то глаза, когда подносишь еду ко рту.
Слава закрывал глаза совсем и продолжал жевать с блаженной улыбкой и жутким чавканьем.
Если трое приятелей бывали не одни, а шли всей компанией, Вика приближалась к Славе, клевала пальцем в бок, а затем молча выразительно смотрела.
Славка сначала паническим шепотом чевокал, потом, спохватясь, извинялся и, размякая от радости, что Вика занимается им, спрашивал:
— Опять не по-русски говорю?
— На протяжении ста метров, — отвечала Вика, рассеянно глядя по сторонам, чтобы не привлекать ничьего внимания, — ты успел дважды сказать «башка» вместо «голова», «ложу» вместо «кладу» и по-прежнему говоришь: «он приехал с Москвы»…
Обычно перед сном Костя и Вика по очереди читали вслух. Слава наслаждался, но не столько самой книгой, сколько сознанием, что читают ему. Время от времени задавал вопросы, тоже больше в угоду им: мол, смотрите, какой я простой, нисколько не стесняюсь.
— А я не понял, кто такой этот Великий Мумрик.
Вика, боясь Славу смутить, смотрела себе на руки и как бы рукам своим говорила и только под конец, подняв на Славу глаза, внимательно и мягко спрашивала:
— Теперь ты понял?
Ни черта Славка не понял и не собирался понимать — он благодарно мотал головой, а про себя думал: «Фик с ним, с Мумриком с этим, ты лучше еще раз на меня посмотри».
После приятной церемонии с пожеланиями «спокойной ночи» — и раз, и два, и пять, когда каждый почему-то норовил оказаться последним, — Слава затихал в полутьме веранды, и, по мере того как из него выходил зуд суеты, незаметно наплывали опасения. Тот, кто приучен к жажде иметь, навсегда отравлен страхом потери. И Слава боялся, не зная даже чего. Раньше это бывали маленькие очень определенные страхи. Сейчас это было большое смутное беспокойство: как бы этого самого лучшего в жизни никто у него не отнял!
Как раз в эти дни бабушка Юлия переживала очередной приступ заботы о внуке, что изредка случалось с нею в промежутках между ПРЕЛЕСТНЫМИ ВЕЧЕРАМИ. В эти дни любви и заботы она вставала немного раньше, чем обычно, и, пока Павлик самообслуживался, мыла вчерашнюю посуду, напевая или декламируя стихи своим поставленным голосом. А когда Павлик, причесанный и умытый, садился за стол, бабушка Юлия подсаживалась к нему, чтобы наконец спокойно покурить. Она пускала дым ему в лицо и пристально и въедливо, как разглядывают прыщ, впивалась взглядом в обожаемого внука.
— Ты только взгляни на себя в зеркало, Павел! Нет, ты не бледный — ты просто зеленый!
Он знал, чем это кончится: горячего чаю ему не дадут. Он получит пищу, НАСЫЩЕННУЮ ВИТАМИНАМИ.
Неумытая, без прически, а это значит — с головой в два раза меньшей, чем для гостей, постаревшая, потолстевшая оттого, что на ней шлепанцы, а не туфельки на шпильках, бабушка Юлия вскакивала и бежала срочно варить рисовую кашу, а покуда каша варилась, Павлик обязан был съесть фруктово-овощной салат.
Ему очень хотелось чаю, но он жевал холодный, шершавый салат из сырых овощей без намека на фрукты и готовился к сопротивлению. Он всегда мог сказать, что уже сыт, и с этим бабушка почему-то считалась.
Рисовая каша, оттого что ее варили срочно, получалась странная. Она была вязкая, как смола, и трещала на зубах сырыми внутри зернышками. Про вкус Павлик молчал, но однажды неосторожно заметил, что каша пахнет мышами.
Результат был неожиданный — бабушка не обиделась, а прижала руки к вискам и потребовала сию же минуту признаться, когда, где и с кем он нюхал мышей!
Ясный ум и уже настрадавшееся сердце давным-давно подсказали Павлику, что не всегда нужно всерьез относиться к поведению взрослых. Если бабушки, и та и эта, хватаются за голову и от жалости или от любви прижимают его к животу, считая, что прижимают к сердцу, то чаще всего это делается для вида.
Он рассеянно улыбался открытому окну и ждал, когда бабушка Юлия перестанет говорить, что мыши— это чума! Но она почему-то волновалась по-настоящему и нервно шагала по комнате. Павлик встал и забегал рядом с бабушкой, уверяя ее, что каша пррревосходная, но сейчас ему хочется съесть кусочек сыра и только поэтому он сказал про мышей.
Бабушка Юлия не поверила Павлику НИ НА ГРОШ!
Тогда Павлик пустил в ход единственное безотказное средство. Он сказал «клянусь честью!».
Бабушка Юлия немедленно перестала ходить и курить. Она склонилась над внуком и, поедая зеленое личико любящим взглядом, произнесла:
— В таком случае ты эту кашу сию минуточку съешь!
— Я сыт.
— Глупости не говори — это твоя любимая рисовая каша!
— Я сыт.
— Боже, до чего трудный ребенок!
— Большое спасибо, бабушка!
— На здоровье! — сказала она тоном проклятья и дала ему кусочек сыра.
Павлик грыз сыр и страшно ругал себя за то, что в позапрошлом году рассказал бабушке Юлии, какая вкусная была та рисовая каша, которую сварила для него ставропольская бабушка. С тех пор считается, что он любит рисовую кашу!..
А впереди обед — и никакой надежды, что хоть кто-нибудь приедет, иначе бабушка Юлия на всякий случай привела бы в порядок голову.
Был долгий и трудный рассвет.
Синие по утрам окна хозяйского домика заволокло белизной, а сам он выглядел легким и плоским, словно имел всего одну стенку — ту, что перед глазами.
Было оглушающе тихо. Дождь пока не начинал идти…
Когда-то в давние времена самого раннего детства Слава узнал, а может быть, и выдумал, что в пасмурные дни повсюду прячутся расплывчатые глухонемые существа, которых увидеть нельзя, но они есть. Например, в углах под карнизами, между поленницами во дворе, за каменными тумбами, которые торчат по обе стороны ворот.
Слава хотел, чтобы пошел дождь, пока все еще спят. Он любил дождь. Он родился и вырос в Ленинграде, и летний дождь был чем-то прекрасным, от чего все вокруг меняется и блестит. И не видно грязи, потому что сама она сверкает, а дома, деревья, тумбы, громоздкие мусорные урны, которыми обставлен весь Ленинград, почтовые ящики, скамейки на бульварах, живые водосточные трубы, камень, и асфальт, и люди — полны ожидания. Только люди ждут, когда перестанет дождь, а Слава, всей душой прилипая к улице, ждет, когда наконец она останется одна.
Неповоротливое небо все еще сидело на крыше хозяйского домика, не давая надежды, что когда-нибудь поднимется.
И Слава подниматься не хотел. Обычно желание действовать приходило к нему вместе с сознанием, что уже не спит, а сегодня совершенно неожиданно весь он вдруг разомлел, опустил веки и так, с закрытыми глазами, заулыбался вчерашнему дню…
…Он снова был в оболочке радости, которая непривычно поднимала его в собственных глазах. Думая о Вике, он становился до того стоящим и новым, что не хотелось жить на самом деле. Не хотелось даже поскорее увидеть ее — пускай спит! Сейчас предпочитал ту, что существует за прикрытыми веками.
