И впрямь, похоже было на шеол – ледяное подземное царство мертвых, прообраз иудейского чистилища. Поначалу-то ничего там особенного не происходило, но со временем явились адские муки. Хотя редко кто пребывал в шеоле больше года. Ну, крайний срок давали до пяти…

Таких мерзких снов Туз не видывал и очнулся в тоске, послушав, как капает из крана, подвывает дядя Леня, а за окном тявкают шакалы. И вновь привиделось незнамо чего. Будто лифт застрял, в нем девочка, которой мама кричит с лестницы, с первого, кажется, этажа: «Не теряй времени даром, дочка, учи уроки! Смотри страницу двести шестьдесят семь!» Открыв, увидел полную дребедень – сом и ондатра напали с треском и разорвали со звоном в куски курицу и гуся, а далее изображался сложный лабиринт с заданием на дом: «помогите поймать преступников»…

Окончательно пробудился, когда из окон магазина «Товары повседневного спроса» уже глядело закатное солнце. «Знаешь ли, Тузок, что означает название города Мера? – спрашивал дядя Леня в золотушном полубреду. – Это, Тузок, емкость для измерения жидких и сыпучих тел, равная обычно четверику. О, еще как нас тут замеряют!» Бедный профессор до того уже вызрел, что навестивший их Завкли воскликнул радостно: «Совсем саргиш, желтый, как ослиный огурец, как прошлогодний дыня! – и подмигнул Тузу. – Хоп, какой вахтушлик был! Ай, веселый любидо! Ты-вы-ваш замолви, кому надо, за нам-наш-нас словечко!»

Тем же вечером Башкарма велел перевезти дядю Леню в санаторию на раскладушку. «Когда с тобой ничего не случается, – вяло пошутил профессор, – и желтухе рад».

Ах, все, чего ни захочешь, рано или поздно, а сбывается в этом мире…

Каюк в монастыре

После ночи в райском саду только и оставалось, что податься в монастырь. Благо, неподалеку в верховьях реки Мурхат поджидали останки буддийского.

Цветущая зеленая котловина, где высился трехглавый холм, напоминала казан, до краев уже заполненный, как таинственными пряностями, временем. В нем и копались археологи, пытаясь разобраться, кто такие кушане, владевшие некогда землями от Персии до Китая. Не выходцы ли из египетской страны Куш? Или, как водится, потомки Александра Македонского? А может, родственники тохаров? Ответы на триединый вопрос хоронились, наверное, в трех головах черного холма Кара-тепе, но выудить их было не просто.

Основывая обитель, монахи не предвидели, что через пару тысячелетий именно здесь протянется колючая проволока меж государствами, которых и в помине тогда не было. Откуда бы им знать о длительно-грядущей Российской империи и кратковременном Союзе?

Ранним утром взмывал поблизости красный пограничный флаг, звучала зурна, подобная профессорскому «У», и все укрывались в пещерах, спасаясь от учебных стрельб по мишеням, расположенным так умно, что, миновав их, пули не улетали на чужую сторону, а били прямо в холм, взметая на излете пушистые облачка лесса, откалывая куски глины. Горячие сплюснутые пульки подкатывались, как ручные, к ногам. А когда автоматы смолкали, в гробовой тишине, разучивая психический, видимо, приступ, пограничники шли в атаку, обрушиваясь сверху, подобно архангелам судного дня, с дружным воплем: «У-у-у-р-р-р-а-а!»

Леня Лелеков, нехотя покидая раскладушку, вел с ними трудные переговоры. Горько потом рассказывал: «Ну, что тут поделаешь – боевая у них подготовка. Один лейтенант по фамилии Сорвиглава чего стоит. Любому, говорит, кто сунется на нашу землю, каюк. Очень ярый»…

Словом, раскопки еле пошевеливались в тупике времени, не давая ничего, кроме битой посуды. «Какой-то постоялый двор с харчевней, а не монастырь», – думал Туз. Он позабыл о телеграмме, составленной в райском саду. Однако в участке подножий на Живом переулке ее получили и, видно, приняли всерьез. В Бесзмеин, 13, пожаловали Вера, Надя и Люба. Бледные, увядшие за долгую столичную зиму они сразу порозовели под надзором трех шайтанов, предлагавших прорву бытовых услуг. «Ах, какие чудесные хотим! – захлебывался от восторга Завкли. – Цветки урюка и граната!» На монастырских развалинах девушки и впрямь выглядели маняще, будто нежданный оазис. Но плоть Туза после райского сада настолько умертвилась, что он вообще сомневался, жив ли. Время от времени перед глазами возникало мертвое лицо. Похоже, его собственное, глядевшее откуда-то со стороны, как в том кошмарном сне. Душа затворилась для веры, любви и надежды. Если раньше она представлялась тенистой бамбуковой рощей, куда порой приятно наведаться, то сейчас засохла, уподобившись частоколу лыжных палок. Мир распался, и Туз не улавливал связи событий.

А пограничники теперь нападали с утроенным рвением. У каждого, казалось, внушительный каюк наперевес вместо автомата. Захватив холм, бродили там и сям, интересуясь буддизмом. Угощали девушек сухим пайком. Рота лейтенанта Сорвиглавы так взрыхлила сапогами землю, что обнаружился золотой престол в виде табуретки, на которой, наверное, восседал прежде тот самый Будда из домика для высоких гостей. Находка взбудоражила местное начальство – гражданское и военное. На раскопе стало многолюдно. Башкарма, примеряясь к престолу, подумывал зачислить весь монастырь в Комбинат бытового обслуживания. Так бы, наверное, и случилось, кабы не пограничье. Но хотя командир заставы учредил круглосуточный пост у престола, тот все равно исчез, словно испарился под жарким кушанским солнцем, перейдя в иное состояние.

«Давно заметил, – вздыхал Лелеков, – только объявится Любовь, непременно что-нибудь да стрясется. Оглядись, Тузок, воистину постоялый двор. Харчевни не хватает». «Ну, – сказал он девушкам, – отдохнули недельку, и домой. Нечего суточные разбазаривать»…

А Туза ничего не трогало, не волновало. Чувства исчерпались, мысли закоснели, язык еле ворочался. Вновь подступила куриная слепота, и в зыбких сумерках все казались тенями – то ли есть, то ли нету.

Вот густая, как вакса, тень лейтенанта конвоировала другую, хилую и бледную, будто от саксаула. «Ба!» – только и вымолвил Туз, узнав в ней Витаса. Представить не мог, какой суховей занес сюда Корешка.

«Ты, как всегда, краток и точен, – приобнял его Витас. – Обращаешься поверх прочего прямо к душе, которую еще в древнем Египте так именовали. Эх, губят мою ба масоны. Всю зиму валялся в больнице отравленный креветками. Пора, пора бежать в Сальвадор, где есть надежда на спасение, где проживает двоюродная бабка-латифундистка. Да не столбеней ты! Сам же в телеграмме умолял о каше. Вот и прибыл кашевар»…

«Коли ваш, забирайте – прервал лейтенант. – Однако вылитый нарушитель».

«Границ разума», – подумал Туз, припоминая, кому еще телеграфировал из райского сада.

Витас был одет в бирюзово-полосатый халат и брезентовые сапоги цвета прелой вишни, а из-под тюбетейки торчала все та же косичка. «Чего копаем? – огляделся он. – Да разве это монастырь? Какая-то дыра в другие измерения. Впрочем, истинный монастырь и должен быть такой духовной дыркой».

Тем же вечером в одной из пещер он устроил харчевню. Раскладывая костер под казаном, завораживал безумными речами пограничников: «У индусов божество чувственной любви, склонное к непрерывному движению, зовется Кама, а в латинских языках кама – просто кровать. Но по сути дела любая кама – поле битвы материи и духа, то есть пракрити и пуруши. Именно в кровати эти силы сливаются – вплоть до полного разъединения, в чем и состоит цель нашего бытия. Чуете содрогание почвы? То пуруши борется с пракрити, решая судьбы мира»…

Действительно, со дня его приезда земля тряслась и отовсюду лезли скорпионы. Бледно-желтые с загнутыми хвостами переполнили монастырь, падая с пещерных сводов прямо в казан. «Древнейшее членистоногое, – помешивал Витас варево. – Его ядовитый корешок „ко“ не менее опасен, чем „ка“. Та же „кара“ – чернота. Разумнее поглотить ее, как противоядие. Чтобы вырвать жало смерти, надо принять его в себя»…

С южной стороны холма он вычертил магический квадрат, вписав на сей раз вместо цифр буквы. Присаживался в очередную клетку, укрываясь по древнему обычаю с головой полами халата. Отгородясь от мира, уходил в свои представления о нем. Издали казался грибом семейства сморчковых. А подтирался, как издавна заведено в здешних краях, ломтями глины.