Преподаватели были просто в шоке, а библиотекарь Мария Петровна плакала, умоляя ребят забрать себе хоть часть книг. Костя тогда заметно пополнил свою домашнюю библиотеку.

На совести директора были и другие недобрые дела. Преподавал он в училище историю искусств, но слыл человеком совершенно бескультурным и даже пошлым: девушки со старших курсов просто сторонились его.

Вознесение. 1963 год.

Увидев карикатуру, Трошин в одночасье подготовил приказ об исключении Лебедева из училища, решив, очевидно, что это его проделки. Васильев пошел к директору и, заявив, кто автор рисунка, попросил восстановить товарища. В ответ директор выгнал его из кабинета и лишил стипендии.

События следующего дня прогремели на весь город и остались в памяти старожилов Казани как бунт студентов. Учащиеся саботировали занятия. Сначала группа активистов, куда, кроме Кости, вошли Саша Жарский, Валя Крамская, Женя Матвеев и Володя Савельев, пришли к директору с требованием вернуть Лебедева. Трошин тут же объявил, что лишает стипендии всех ходоков, и напутствовал:

— Идите, жалуйтесь. Можете министру культуры Татарии, а можете даже в Москву съездить на деньги, которых у вас нет… Все ваши жалобы ко мне и придут…

После этого как-то стихийно возникла забастовка. Молодежь не хотела идти на занятия, а стала собираться в садике напротив училища. Там появились свои ораторы, которые взбирались на скамейки и требовали немедленного приезда министра культуры. Преподаватели, завуч, директор были в панике. Выбежав к месту стихийного митинга, они умоляли ребят прекратить ненужные разговоры на улице при посторонних, зайти в училище и там все выяснить. А вокруг студентов действительно стали собираться толпы любопытных. Обстановка накалялась. Молодежь не реагировала на просьбы учителей, продолжая стоять на своем и требуя, чтобы в училище приехал министр культуры.

В конце концов к скромному зданию училища понаехали черные «Волги», появилась и «Чайка». Только после этого все поднялись в актовый зал, и там учащиеся рассказали министру о своих бедах. О том, что директор занимается самоуправством, лишая их стипендий лишь по своему усмотрению, хотя и без того многим, а в особенности приезжим, приходится очень туго: стипендия ничтожно мала, а на нее нужно и угол для жилья снять, и холсты купить, и питаться. Выплыла история с библиотекой и кое-что другое, что никак не украшало директора. Так, с приходом Трошина из стен училища исчезли три или четыре ценные работы — копии с картин старых мастеров — Рубенса и Караваджо.

Все рассказали ребята. И от Трошина, как говорится, остались «рожки да ножки». С должности его сняли. А Ивана Лебедева восстановили, а заодно вернули к учебе и еще одного незаслуженно отчисленного студента — Вадима Малякина.

Правда, вскоре после этой истории состоялось комсомольское собрание, куда пригласили общественность города. Ставился вопрос об исключении из комсомола зачинщиков бунта. В те годы это автоматически означало бы и исключение из училища. Каждый комсомолец, хорошо понимая, какая угроза нависла над их товарищами, мужественно отстаивал их в ответ на натиск общественности. Набился полный зал молодежи, ребята заполнили все проходы. Им пришлось выслушать всякое… А довольно молодая женщина из состава президиума, гневно требовавшая вначале «исключить зачинщиков вообще отовсюду», упала даже в обморок, когда Валя Крамская, отвечая на вопросы, сказала:

— Ну а что нам оставалось делать? Ведь единственный способ, который мы употребили, и оказался действенным…

При голосовании ни одна рука не была поднята за исключение ребят из комсомола.

На место прежнего директора и завуча, которого тоже заменили, пришли два отставных военных. Видимо, перед новой администрацией задача ставилась вполне конкретная — навести порядок, установить строгую дисциплину в училище.

Новоиспеченный директор, конечно, мало что понимал в живописи, но оказался человеком добрым, никого не преследовал и даже урезонивал завуча, проявлявшего порой излишнюю строгость. Когда оба они ходили по классам и встречали где-то большие холсты с изображением обнаженной натуры, непременно вздрагивали — зрелище это ужасно их шокировало. Завуч настаивал «немедленно убрать все эти холсты и прекратить безобразие». Ему терпеливо объясняли, что это и есть часть учебного процесса, предусмотренного программой для старших курсов.

Зимой умер отец Васильева. Умер во время операции, не приходя в себя, от наркоза — остановилось сердце. А накануне операции Константин видел сон: будто влетел к нему в комнату большущий орел — примета очень дурная. С того дня Костя ходил расстроенным, предчувствуя беду.

После похорон Алексея Алексеевича внешне он оставался спокойным, только стал больше обычного молчаливым и замкнутым. Чаще прежнего слушал Шостаковича — его квартеты, особенно Седьмой, и посвятил ему чуть позже живописную работу «Квартет».

Композиция, выполненная тушью и белилами на серой тонированной бумаге, построена на довольно отвлеченных, резких, нервных формах, в которых можно угадать струны, пальцы скрипача, сведенный рыданиями рот. Эта работа не то чтобы иллюстрирует квартет Шостаковича, но она как бы вырвана музыкой из страдающей души художника.

Наступила весна 1961 года, подходила к концу учеба. Константин подготовил дипломную работу. Это были эскизы декораций к опере Римского-Корсакова «Снегурочка». Защита прошла с блеском. И хотя кто-то из комиссии пытался напомнить о недавних студенческих событиях и свести с Васильевым счеты, мнение абсолютного большинства было единодушным: работу оценили на «отлично».

Константин закончил Казанское художественное училище.

Завершилась учеба, и по распределению Васильев был направлен в Мензелинск художником-оформителем передвижного народного театра. В этом небольшом степном городке, затерявшемся на границе двух автономных республик — Татарии и Башкирии, Васильева не ждали: должность художника была занята «специалистом местного масштаба». Никакого диплома он, конечно, не имел, но зато воспитывал троих детей, которых надо было кормить и поить. Об этом «специалист» и сообщил Константину в первые же минуты знакомства и добавил:

— До вас тут приезжали двое, один из Прибалтики — пробыл три часа; другой не знаю откуда — двадцать минут. И вы не приживетесь…

Занимать «живое» место Васильев не хотел и, получив соответствующую пометку в направлении на работу, благополучно отбыл домой.

Одно время Васильев подрядился работать в художественном фонде в Казани. После беседы с директором Татарского отделения союза художников РСФСР Макаровым Константину сказали, что он принят в штат, но в первую получку бухгалтер не нашла его фамилии в списках. Васильев промолчал и продолжал трудиться, а когда и в следующий раз ему не выдали зарплату, пошел снова к Макарову. Тот сделал удивленные глаза: «Молодой человек, я вижу вас первый раз…» Больше Костя не появлялся в этой организации.

Однако художники, с которыми ему довелось сотрудничать, и по сей день вспоминают его интересные, самостоятельные работы, поражаются умению видеть и рассчитывать на огромном холсте или сколоченных фанерных листах сложные многофигурные композиции. Косте в то время довелось, в частности, расписывать декорации к новогоднему празднику в городском парке. Выполняя подобную задачу, художники чаще всего разбивают большую площадь на клетки и с их помощью делают точный перенос изображения с маленького рисунка либо пользуются эпидиаскопом. Васильев же просто брал длинную палку, привязывал к ней уголь и в мгновение рисовал Снегурочку, Деда Мороза, медведя, белочку на качелях, всевозможные иллюстрации к сказкам. Раскрашивали его творения уже другие художники, а он только обозначал, какими могут быть цветовые соотношения. Красить и красить — это уже не творческая, а производственная работа. И Васильев не скрывал своего отношения к такому труду, вызывая, по-видимому, неодобрение посредственностей, пожелавших вскоре избавиться от конкурента.