Чтобы воспроизвести дальнейшие события, требуется известное напряжение.

Помню, была восстановлена дефицитная райкомовская закуска. Впрочем, появилась кабачковая икра – свидетельство упадка. Да и выпивка пошла разрядом ниже – заветная Мишкина бутылка, югославская «Сливовица», кагор…

На десятой минуте Жбанков закричал, угрожающе приподнимаясь:

– Я художник, понял! Художник! Я жену Хрущева фотографировал! Самого Жискара, блядь, д’Эстена! У меня при доме инвалидов выставка была! А ты говоришь – корова!..

– Дурень ты мой, дурень, – любовалась им Белла, – пойдем, киса, я тебя спать уложу…

– Ты очень грустный, – сказала мне Эви, – что-нибудь есть плохое?

– Все, – говорю, – прекрасно! Нормальная собачья жизнь…

– Надо меньше думать. Радоваться то хорошее, что есть.

– Вот и Мишка говорит – пей!

– Пей уже хватит. Мы сейчас пойдем. Я буду тебе понравиться…

– Что несложно, – говорю.

– Ты очень красивый.

– Старая песня, а как хорошо звучит!

Я налил себе полный фужер. Нужно ведь как-то закончить этот идиотский день. Сколько их еще впереди?..

Эви села на пол возле моего кресла.

– Ты непохожий, как другие, – сказала она. – У тебя хорошая карьера. Ты красивый. Но часто грустный. Почему?

– Потому что жизнь одна, другой не будет.

– Ты не думай. Иногда лучше быть глупым.

– Поздно, – говорю, – лучше выпить.

– Только не будь грустный.

– С этим покончено. Я иду в гору. Получил ответственное задание. Выхожу на просторы большой журналистики…

– У тебя есть машина?

– Ты спроси, есть ли у меня целые носки.

– Я так хочу машину.

– Будет. Разбогатею – купим.

Я выпил и снова налил. Белла тащила Жбанкова в спальню. Ноги его волочились, как два увядших гладиолуса.

– И мы пойдем, – сказала Эви, – ты уже засыпаешь.

– Сейчас.

Я выпил и снова налил.

– Пойдем.

– Вот уеду завтра, найдешь кого-нибудь с машиной.

Эви задумалась, положив голову мне на колени.

– Когда буду снова жениться, только с евреем, – заявила она.

– Это почему же? Думаешь, все евреи – богачи?

– Я тебе объясню. Евреи делают обрезание…

– Ну.

– Остальные не делают.

– Вот сволочи!

– Не смейся. Это важная проблема. Когда нет обрезания, получается смегма…

– Что?

– Смегма. Это нехорошие вещества… канцерогены. Вон там, хочешь, я тебе показываю?

– Нет уж, лучше заочно…

– Когда есть обрезание, смегма не получается. И тогда не бывает рак шейки матки. Знаешь шейку матки?

– Ну, допустим… Ориентировочно…

– Статистика показывает, когда нет обрезания, чаще рак шейки матки. А в Израиле нет совсем…

– Чего?

– Шейки матки… Рак шейки матки… Есть рак горла, рак желудка…

– Тоже не подарок, – говорю.

– Конечно, – согласилась Эви.

Мы помолчали.

– Идем, – сказала она, – ты уже засыпаешь…

– Подожди. Надо обрезание сделать…

Я выпил полный фужер и снова налил.

– Ты очень пьяный, идем…

– Мне надо обрезание сделать. А еще лучше – отрезать эту самую шейку к чертовой матери!

– Ты очень пьяный. И злой на меня.

– Я не злой. Мы – люди разных поколений. Мое поколение – дрянь! А твое – это уже нечто фантастическое!

– Почему ты злой?

– Потому что жизнь одна. Прошла секунда, и конец. Другой не будет…

– Уже час ночи, – сказала Эви.

Я выпил и снова налил. И сразу же куда-то провалился. Возникло ощущение, как будто я – на дне аквариума. Все раскачивалось, уплывало, мерцали какие-то светящиеся блики… Потом все исчезло…

…Проснулся я от стука. Вошел Жбанков. На нем был спортивный халат.

Я лежал поперек кровати. Жбанков сел рядом.

– Ну как? – спросил он.

– Не спрашивай.

– Когда я буду стариком, – объявил Жбанков, – напишу завещание внукам и правнукам. Вернее, инструкцию. Это будет одна-единственная фраза. Знаешь какая?

– Ну?

– Это будет одна-единственная фраза: «Не занимайтесь любовью с похмелья!» И три восклицательных знака.

– Худо мне. Совсем худо.

– И подлечиться нечем. Ты же все и оприходовал.

– А где наши дамы?

– Готовят завтрак. Надо вставать. Лийвак ждет…

Жбанков пошел одеваться. Я сунул голову под кран. Потом сел за машинку. Через пять минут текст был готов.

«Дорогой и многоуважаемый Леонид Ильич! Хочу поделиться радостным событием. В истекшем году мне удалось достичь небывалых трудовых показателей. Я надоила с одной коровы…» («…с одной коровы» я написал умышленно. В этом обороте звучала жизненная достоверность и трогательное крестьянское простодушие).

Конец был такой:

«…И еще одно радостное событие произошло в моей жизни. Коммунисты нашей фермы дружно избрали меня своим членом!»

Тут уже явно хромала стилистика. Переделывать не было сил…

– Завтракать, – позвала Белла.

Эви нарезала хлеб. Я виновато с нею поздоровался. В ответ – радужная улыбка и задушевное: «Как ты себя чувствуешь?»

– Хуже некуда, – говорю.

Жбанков добросовестно исследовал пустые бутылки.

– Ни грамма, – засвидетельствовал он.

– Пейте кофе, – уговаривала Белла, – через минуту садимся в такси.

От кофе легче не стало. О еде невозможно было и думать.

– Какие-то бабки еще шевелятся, – сказал Жбанков, вытаскивая мелочь.

Затем он посмотрел на Беллу Константиновну:

– Мать, добавишь полтора рубля?

Та вынула кошелек.

– Я из Таллина вышлю, – заверил Жбанков.

– Ладно, заработал, – цинично усмехнулась Белла.

Раздался автомобильный гудок.

Мы собрали портфели, уселись в такси. Вскоре Лийвак пожимал нам руки. Текст, составленный мною, одобрил безоговорочно. Более того, произнес короткую речь:

– Я доволен, товарищи. Вы неплохо потрудились, культурно отдохнули. Рад был познакомиться. Надеюсь, эта дружба станет традиционной. Ведь партийный работник и журналист где-то, я бы сказал, – коллеги. Успехов вам на трудном идеологическом фронте. Может, есть вопросы?

– Где тут буфет? – спросил Жбанков. – Маленько подлечиться…

Лийвак нахмурился:

– Простите мне грубое русское выражение…

Он выждал укоризненную паузу.

– …Но вы поступаете, как дети!

– Что, и пива нельзя? – спросил Жбанков.

– Вас могут увидеть, – понизил голос секретарь, – есть разные люди… Знаете, какая обстановка в райкоме…

– Ну и работенку ты выбрал, – посочувствовал ему Жбанков.

– Я по образованию – инженер, – неожиданно сказал Лийвак.

Мы помолчали. Стали прощаться. Секретарь уже перебирал какие-то бумаги.

– Машина ждет, – сказал он. – На вокзал я позвоню. Обратитесь в четвертую кассу. Скажите, от меня…

– Чао, – махнул ему рукой Жбанков.

Мы спустились вниз. Сели в машину. Бронзовый Ленин смотрел нам вслед. Девушки поехали с нами…

На перроне Жбанков и Белла отошли в сторону.

– Ты будешь приходить еще? – спросила Эви.

– Конечно.

– И я буду ехать в Таллин. Позвоню в редакцию. Чтобы не рассердилась твоя жена.

– Нет у меня жены, – говорю, – прощай, Эви. Не сердись, пожалуйста…

– Не пей так много, – сказала Эви.

Я кивнул.

– А то не можешь делать секс.

Я шагнул к ней, обнял и поцеловал. К нам приближались Белла и Жбанков. По его жестикуляции было видно, что он нахально лжет.

Мы поднялись в купе. Девушки шли к машине, оживленно беседуя. Так и не обернулись…

– В Таллине опохмелимся, – сказал Жбанков, – есть около шести рублей. А хочешь, я тебе приятную вещь скажу?

Жбанков подмигнул мне. Радостная, торжествующая улыбка преобразила его лицо.

– Сказать? Мне еще Жора семьдесят копеек должен!..

– Товарищ Довлатов, у вас имеется черный костюм?

Редактор недовольно хмурит брови. Ему неприятно задавать такой ущербный вопрос сотруднику республиканской партийной газеты. У редактора бежевое младенческое лицо, широкая поясница и детская фамилия – Туронок.