Эмпайр Стейт Билдинг, чудом избежавший разрушения при бомбежках, оставался частной собственностью. Его высотные смотровые площадки, как и сто лет назад, были обязательным элементом всех туристических программ. Его популярность даже возросла, ведь теперь это здание стало самым древним строением всего острова. Вся остальная территория Манхеттена теперь принадлежала Федеральному правительству, которое и построило здесь гидропонные системы.
Мисс Эпплтон и ее подопечные вышли из метро на Тридцать четвертой улице - так по традиции продолжали именовать район, окружающий Эмпайр Стейт, хотя во всем городе осталась единственная улица - Бродвей. Они оказались в Эмпайр Стейт Парке, где в естественных условиях росли самые замечательные из мутантов, появившиеся в городе. Гигантский горох обвивал стофутовые дубы, достигшие своей нынешней высоты всего за четыре года.
Лужайки были покрыты толстым слоем прочного мха, а вдали на Ист-Ривер плавали листья кувшинки, на которых стояли коттеджи высших правительственных чиновников. Далее, поперек Гудзона, тянулся длинный ряд развлекательных аттракционов.
Но Чарли и Линда почти не замечали чудес этого парка, их внимание было приковано к возвышающемуся перед ними огромному серому монолиту - и ошеломляющему многоголосому приветствию, донесшемуся к ним с его стен. Впечатление было такое, словно с ними здоровается Эверест.
Мисс Эпплтон заметила состояние детей.
- Ну конечно, вы будете жить именно здесь все время, пока не уедете из Нового Нью-Йорка. Остальные дети сейчас наверху, на смотровой площадке. Если присмотреться, можно различить их головы - вон там, с краю.
Они поглядели вверх и через добрую сотню пар глаз увидели внизу самих себя, увидели плавные изгибы величественного здания, а затем их взгляды, послушные этим смело прочерченным линиям, устремились дальше в бесконечное пространство.
Чарли взял Линду за руку, и их совместное беззвучное приветствие понеслось навстречу могучему голосу Эвереста.
Их комнаты оказались на втором этаже. Тетя Виктория громко высказала свое возмущение тем, что комната, отведенная ей и Линде, сообщается через общую ванную с комнатой, где поместились Грист и Чарли. Мисс Эпплтон сказала, что попробует что-нибудь придумать, и испарилась.
Взрослым этим вечером предложили посмотреть мюзикл в одном из театриков, расположенных на листьях кувшинки, покрывающих Гудзон, а детям предстояла маленькая вечеринка на восемьдесят шестом этаже. А пока каждый занимался своими делами. Но даже оказавшись в своих комнатах, Чарли и Линда непрестанно ощущали чьи-то перешептывания и паутинки чужих мыслей. Чарли забеспокоился. А ну как огромная масса незнакомых разумов сомнет, растопчет их сумасбродную, мгновенно расцветшую любовь? Линда оставалась невозмутима. Будущее представлялось ей чем-то вроде первого выхода в свет, о чем она всегда мечтала.
Ожидая прихода вечера и занимаясь будничными делами - распаковкой вещей и приборкой, Чарли и Линда продолжали беседовать сквозь тонкую перегородку, разделявшую их комнаты (перегородка эта была позднейшим добавлением к планировке здания), и все глубже забирались в самые заповедные уголки своих разумов.
Чарли хотел побольше узнать о тете Виктории. Сам того не замечая, он разделял инстинктивное недоверие Гриста к штатской даме и, даже ощутив чувства Линды, не мог понять, почему та относится к своей опекунше с такой привязанностью и терпимостью.
Все, что ни приводила Линда в защиту своей тети - ее строгую мораль, богобоязненную честность, даже ее пацифизм, - только укрепляло в Чарли его неприязнь. Тетя Виктория напоминала ему миссис Банкл из детского дома, женщину чрезмерно строгую и к тому же с извращенным воображением.
«Она прямо какой-то пережиток двадцатого века!»
«А что плохого в двадцатом веке? Ты что, думаешь, будто с того времени стало лучше жить?»
- Ты что-то сказал? - спросил Грист.
Чарли еще не совсем научился управляться с телепатией, и сержант что-то заметил.
- Я сказал… э-э… - судорожно обдумав ситуацию, он решил, что надежнее всего будет сказать правду, - я сказал, что старушка из соседнего номера - пережиток двадцатого века.
Грист расхохотался.
- Ну уж если кому-то хочется знать мое мнение, то она просто… Линде тоже не все было понятно в душе Чарли. В основном это
касалось образа Гриста, который занимал там немало места. Чарли презирал Гриста, но под этим презрением угадывалось восхищение, а еще глубже - прочная неизбывная ненависть. Это чувство и было самым непонятным. Натыкаться на его следы в душе Чарли было все равно что откусить кусок торта с острым камешком внутри - и не разжуешь, и не проглотишь.
И в то же время именно эти зерна таинственности, непостижимости друг друга еще сильнее затягивали их в сети любви. Когда пришло время идти на встречу с остальными детьми, ни у Чарли, ни у Линды не оставалось ни малейшего сомнения, будто что-то может повредить их взаимному чувству. Таинство их связи было безграничным и, в то же время, исполненным новизны.
Было так много новых имен, все их надо было запомнить, и телепатия тут ничуть не помогала. Здесь были Бобби Райан и Уолтер Вагенкнехт. Брюс Бёртон - это тот, что в шортах. Дора и Кэсси Бенсен - близняшки. Эти сто два ребенка выглядели настолько непохожими друг на друга, насколько могут быть непохожи обычные, наугад взятые дети. И в то же время их общие черты далеко превосходили внешнее несходство. Все они были телепатами, все родились в одно время, с точностью до трех месяцев, они были сиротами, и самое, наверно, примечательное совпадение, что все они потеряли матерей в момент рождения и никогда не знали своих отцов.
Так что вполне понятно, что их веселье вскоре угасло перед необходимостью узнать, причем как можно скорее, кто они такие и что привело их сюда, в Эмпайр Стейт Билдинг. Сто две свечи на огромном торте - главной достопримечательности праздничного угощения - догорели до самой глазури, и никто этого даже не заметил.
Дети думали. Они еще не привыкли мыслить все вместе, а поскольку разум Уолтера Вагенкнехта оказался одним из самых сильных, то группа по молчаливому согласию доверила ему роль лидера, позволив направлять общий поток мыслей.
Чарли такое разделение обязанностей не понравилось, но ему пришлось признать, что кто-то должен делать то, что делает Уолтер, иначе их разумы будут беспомощно толкаться, словно пылинки, захваченные броуновским движением. Уолтер мгновенно почувствовал назревающий бунт и потребовал у Чарли ответа. Лишь после этого, да и то неохотно, Чарли позволил своему разуму влиться в общий разум группы.
Любой нормальный ребенок порой начинает со страхом подозревать, что он сирота, и любой сирота в глубине души уверен, что на самом деле его отец жив, богат, знатен, а порой даже и богоравен. Не были исключением и эти сироты. К тому же в их положении теория о божественном происхождении родителя казалась вполне логичной. Иное дело, до какой степени она верна? И главное, люди ли они, строго говоря?
Уолтер считал, что они не люди.
Конечно, выглядели они как обычные дети, но эти детишки оказались настолько умудренными жизнью, что такой поверхностный довод их не убеждал. Присущие им телепатические способности были куда более веским аргументом против того, что они люди. Но и этого довода не хватало для окончательного решения.
Кто-то высказал предположение, что мысль об Эмпайр Стейт Билдинг, улетающем в космос, была внушена им со стороны. Предположение было не лишено оснований, но оставалось всего лишь предположением. К тому же никто не знал, какие отсюда можно сделать выводы.
Самым сильным доводом против их человеческой природы оказалось всеобщее отвращение собравшихся к глупости остальной части рода людского. Впрочем, такого рода мизантропия была присуща немалому числу известнейших исторических деятелей, так что и этот аргумент ничего не решал.
Одно было совершенно ясно - независимо от их биологической природы, психологически они не люди. Из этой общей уверенности Уолтер с легкостью сделал вывод: «Раз мы не люди, то мы можем делать, что захотим. Вопрос лишь в том, что мы захотим сделать с остальным миром».
