2. "своего героя я стараюсь показать многогранно. У меня нет законченных злодеев или каких-то абсолютно положительных. У человека ведь в делах или в мыслях есть много всякого. И нелицеприятного… И я это не утаиваю";

3. "проза новых реалистов не мрачная, не чернушная, а предельно объективная. Мы показываем реальность во всём её многообразии";

4. "главное в новом реализме — достоверное описание действительности. Будет правда жизни, будет и художественная правда";

5. "основа у нового реализма документальная, но форма вполне художественная".

Комментарии здесь, я думаю, не нужны, формулировки и так достаточно прозрачны.

Рассказ завершается тем, что не раз и не два повторялось в произведениях Романа Сенчина: "Вспомнил: здесь, в двух шагах, напротив театра Маяковского, есть рюмочная. Недорогая и уютная. Посидеть, выпить, отойти от произошедшего… Передохнуть и — домой. Там тоже что-нибудь произойдёт".

В принципе это и есть квинтэссенция "нового реализма": "Там тоже что-нибудь произойдёт". В ней сосредоточена открытость жизни, вера ей. Но это не абсолютизация реальности, не слепое фатальное движение по порогам жизни, скорее поиск. Поиск возможности выхода из бесконечно повторяющегося круговорота, прорыв привычного причинно-следственного хода вещей, а значит преображение этой самой реальности.

"Новый реализм" — это не оформленное нечто, а формирующееся и берегов пока у него действительно нет.

"Хрупкость и неявность манеры письма молодых — отмечала Юлия Качалкина в своей заметке "Купание красного быка", посвящённой одному из липкинских Форумов молодых писателей ("Октябрь", № 5, 2004). — Зёрна есть, и они — тверды. Но до обретения Формы в её сакральном значении ещё далеко". Эта настороженность в оценках вообще типична. Однако, с другой стороны, становление новой литературной формации происходит, в отличие от предыдущих поколений, не самозамкнуто, не кланово, её токи охватывают весь литературный ландшафт. К слову, по мысли Романа Сенчина и некоторые представители старшего литературного поколения дрогнули перед решительной барабанной поступью колонн "новых реалистов": "многие писатели старшего поколения тоже стали писать более исповедально. Например, "Третье дыхание" Валерия Попова, несмотря на ряд недостатков, можно считать наглядным примером нового реализма".

Выходит "исповедальность" — также черта этого феномена. Действительно, особая исповедальность от "Чернильного ангела" до "Третьего дыхания" нарастает у Валерия Попова. Чувствуется, что она ему становится всё важней. Грустный, унылый, казалось бы беспросветный роман "Третье дыхание". Россыпи мучительных страниц, ждёшь того момента, когда всё это закончится, чтобы с чистой совестью закрыть книгу. На самом деле, что мешает мне забросить книжицу в дальний угол, а герою сбросить ярмо прежней жизни, начать жить жизнью новой, то есть для себя? Что мешает расчистить холодильник от гниений, твёрдо заявить о своих интересах девяностолетнему отцу и престарелой алкоголичке жене? Взять и выстроить хотя бы домашний мир под себя. Но этого он не делает, кажется, что из-за слабости, или как сказал врач, из-за неимения "морального веса". Создаётся ощущение, что на героя накинуты какие-то ветхие одежды, и стоит их скинуть, жизнь полностью изменится. Лично я, читая, опасался закрыть книгу в том же тягостном состоянии, тем более, что оно как бы предполагалось. Но в финале всё по-другому. Маленький просвет и значение предыдущего полностью меняется: "Хочешь знать, я с того только и начал тебя воспринимать, когда увидал, как ты к отцу и Нонке относишься!" — сказал главному герою его друг. Всё, открылось "третье дыхание", которое не просто даёт новые силы, но преображает. Одного этого достаточно, чтобы коренным образом поменять ощущение от всего текста.

Я бы на свой вкус добавил ещё одну важную краску в палитру "нового реализма". Документалист — да, исповедальность — ради Бога, фиксация мельчайших моментов современности — соглашусь. Но для чего это всё вместе взятое взаимодействует в художественном тексте? Читая того же Валерия Попова, я, кажется, уяснил одно упущение в этой формуле: в произведении должно быть показано преодоление, преображение всей этой действительности, выход через ветхие ризы прогорклой жизни к осознанию важнейших аксиологических констант, к торжеству позитива. В этом случае всё становится понятно и объяснимо, ведь тот же классический в формулировке "критический реализм" не только ниспровергал существующий порядок вещей, как Базаров резал лягушек, но и обозначал путь к ценностным категориям, перекинул мостик к традиционной христианской культуре.

Ощущение необходимости "нового реализма" возникло ещё и потому, что художник был дезориентирован, он перестал даже помышлять о преобразовании, изменении этот мира, который каждый день предстаёт перед ним в своей наличности, отказался быть его пастырем, врачевателем, учителем. Литература, видимо следуя какому-то своему инстинкту самосохранения, облюбовала в качестве сферы своих жизненных интересов посюстороннее, полностью погрузилась в эмпирию, где штампуют довольно добротные тексты-лайт, тексты поп-корны, трёхкорочные сухарики с различными вкусовыми добавками. На мир трансцендентный она и не претендует. Она, можно сказать, захлебнулась этим миром. Художник всецело разочаровался в своих творческих способностях по преображению, какому-то влиянию на мир и полностью сконцентрировался только на листе бумаги, экране монитора, на котором он выводит какие-то забавные ни к чему не обязывающие знаки. Он нашёл для себя единственно достойную функцию: всецело следовать за перипетиями, изменениями этого мира, фаталистически плыть по его течению, скрупулезно фиксировать все его деформации. Мир этот объявлен высшей объективной данностью, против которой смешно что-то возражать, надо лишь скрупулезно фиксировать его проявления и эманации в художественном произведении. Это обвинение и в адрес "нового реализма", если он застопорится на месте, если не взрыхлит, не взбудоражит почву, на которой взметнётся вверх литература.

Можно говорить о другом реализме, который уже на пороге. О реализме в средневековой трактовке этого понятия, как ориентации на высшую запредельную реальность. "Существующие ныне искусства, в величайших своих произведениях схватывая проблески вечной красоты в нашей текущей действительности и продолжая их далее, предваряют, дают ощущать нездешнюю, грядущую для нас действительность", — отметил в своей программной работе "Общий смысл искусства" философ Владимир Соловьев. Смысл художественного творчества, по его мнению, состоит в том, чтобы "одухотворить, пресуществить нашу действительную жизнь". Это перспективы преображения того, что мы сейчас называем "новым реализмом", это то, к чему должен привести весь тот опыт, то знание о современности и проекции в ней вечности, которым напитываются сейчас наши писатели. Разве не к этому интуитивно стремится Саша Тишин — герой романа Захара Прилепина "Санькя"?

Как-то критик Валерия Пустовая в рецензии на книгу Дмитрия Новикова "Вожделение" ("Сёмга именем Его", Новый мир" 2006) отметила очень важное свойство его художественного мировосприятия: страсть, как средство познания жизни. Новиков не мыслитель, он не орудует рационалистическим скальпелем, он не отстранённый созерцатель, а напряжённая струна, нерв. Пространство его рассказа — без преувеличения трансляция внутреннего мира писателя, пусть зачастую движимого бессознательным, стихийным чувством, но искренним и правдивым. Именно эта изначальная искренность рассказов Новикова даёт основания считать, что они достигнут своей цели — выявления смыслов затёртых, потерянных, забытых.