А Гомер, слепой, он до сих пор живой. Он народный и свободный. Плывёт по волнам корабль его бреда, пока сознание не вынесет его на брег крутой.

Фортуна – женщина. Аполлон – мужчина. Судьба – женщина. Коляда – мужчина. Она вдохновляет, Он сочиняет. Она прядёт, Он поёт.

Он поёт о том, что было, что есть и что будет. Что было, что есть и что будет. Что было, что есть и что будет. Что было, что есть, что будет. Она Его никогда не припомнит, Он Её всегда узнает.

А жирные боровы носятся на мотоциклах и снимаются в рекламе. Это рок. Потные немытые тёлки ходят в замызганном белье. Это рок! Прыщавые отроки дрочат в туалетах. Это рок!! Седовласые старикашки делают деньги на бывшей славе. Это ро-о-ок!!!

В настоящее время человеческие потуги убоги. Убоги и нелепы. Разве песни исключения? Разве песни исключения? Исключения?

Регги, раги и прочее рагу лучше вообще не трогать. Хип-хоп же трогать желательно – благо есть за что. Как сочно, как смачно двигаются чёрные люди на фоне огромных обветшалых зданий.

Прыг-скок, красота. Тра-та-та. Блюмс. Фигак. Видал каков наждак? Сними стружку. Сними с болванки стружку. Отстругай снятую с верстака болванку.

Интеллектуалы слушают и хвалят. Интеллектуалы нюхают и закатывают глаза. Интеллектуалы щупают и одобряюще жмурятся. Интеллектуалы заносят в свои анналы. Они любители этого дела. И прочего инородного тела.

Да здравствует классика! Нетленная.

Слава Сан-Ремо! Бель канто.

Царя Соломона "Песнь песней".

Посмотри на его пальму и ее листья.

Бабочки поют, а ты не слышишь. Рыбки говорят, а ты не слушаешь. Небо звенит, а ты не поднимаешь к нему главу свою.

Почему же тогда ты считаешь себя музыкантом? Кто дал тебе такое право?

Ведь это ты предложил следующую расшифровку слова Музыкант. Муза Канта. Интересно, была ли у него вообще Муза? Может быть, она тянула всего-навсего на какую-нибудь музычку.

Послушай бабочек, услышь рыбок и подними к Небу главу свою.

Сравните: шум моря и стрёкот стиральной машины, шелест падающего листа и гул гидротурбины.

Не сравниться рукотворному водопаду

С шумом несущейся стремнины.

Поэтому, ты не слушай сладкого Сирина.

Прекрасен был Старик, трогающий струны гуслей. От его морщин расходились мысли. Старик думал о бирюзе, вернее, о бирюзовом цвете. Он играл, а Небо синело. Птицы, кустарники, дома, закоулки, прохожие – всё пело. Старик всё играл и играл. Он ничего и ни у кого не украл. Прошёл Кот мимо Старика и стал мудрым, концептуальным животным. Прошёл Жандарм мимо Старика и превратился в видного государственного деятеля, принесшего много пользы Родной Земле. Приникните к ней ухом и послушайте, что она поёт и как.

Р.Т. КИРЕЕВУ

Дорогой Руслан Тимофеевич!

Не дожидаясь полной публикации Вашей повести "Пятьдесят лет в раю", прочитал в №5 "Знамени" главу, посвящённую мне – с интересом и удовольствием. Всё при вас: проницательность, юмор, слух ближний (звон вилок и ножей на столах в Нижнем, где мы учимся гласности), слух дальний (звон вилок и ножей из Беловежья, гда разделывают Советский Союз). Этот "саммит" в Нижнем – яркий эпизод у Вас, и поскольку я там действующее лицо, хочу дополнить картину.

"В Нижнем во время застолья, когда Лев Александрович вдохновенно произносил тост, переходящий в маленькую речь, Наум Коржавин, несколько дней назад приехавший из своей Америки, что-то громко сказал соседу по столу – слишком громко. Но сбить Аннинского не так-то просто. "Наум Моисеевич реагирует на мою мысль", – с удовлетворением констатировал он. "Вернее, на отсутствие таковой", – так же громко или, пожалуй, ещё громче парировал заморский гость и опрокинул рюмочку. Наступила тишина. Но даже Лев Александрович не нашёлся что ответить".

Всё правильно. Я настолько растерялся, что только и смог сказать себе в ту секунду: при нём я больше вообще не раскрою рта! Зарока хватило на сутки. Сутки спустя – пресс-конференция. Мы все сидим в президиуме, ждём вопросов. Встаёт какой-то человек, поднимает руку и обращается ко мне:

– Лев Александрович, вчера вам помешали высказаться, договорите.

Ну, я встал и договорил. Это была минута счастья для меня. И она психологически венчает историю. Никаких особенных "мыслей" у меня в тот момент действительно не было: я был потрясён той легкостью, с какой оказалось возможно в Беловежье отменить целую страну (мою страну), и, конечно, в этом состоянии мне было не до Коржавина, но и его логику я могу восстановить задним числом. Поездка в Нижний – это его первый триумф при возвращении из эмиграции, Наума Моисеевича чуть не на руках носили в Нижнем, и, разумеется, он охотно объяснял нам всем, что произошло и что дальше делать. Когда оказалось, что и у нас есть на этот счёт свои реакции (скорее чувства, чем мысли, – это так), Наум Моисеевич почувствовал законное раздражение.

Что и выразилось в точно описанной Вами сцене, каковую я рискнул дополнить и откомментировать.

Крепко жму руку!

Ваш Лев Аннинский

Среди великих поэтов, родившихся между Великим Октябрём и Великим Переломом, Коржавин – единственный, кто отрицает "поколение". Вернее, он дробит это поколение на малые возрастные группы (три года, максимум пять), которые реагируют, каждая по-своему, на малейшие перемены политического климата. Поскольку история души Коржавина – последовательное и скрупулёзное выдавливание из себя "по капле" – сначала сталиниста, потом коммуниста, такое микроскопирование объяснимо. Но, проследив траектории этих "капель", Коржавин всё-таки возвращается к образу "волны" и признает, что "потом" капли "сливаются в одно", и поколение осознаётся как нечто целое.

Что и позволяет мне отнести Коржавина к той общности – от Когана до Межирова, – которая числила себя изначально "поколением большевиков". Сквозь пелену позднейшей ярости просачиваются в мемуарах Коржавина честные свидетельства о его первоначальной вере.

В детском садике он узнаёт, что бога нет, и – мгновенно! – становится таким железным атеистом, что атакует ехидными вопросами своих родственников, у которых длинные бороды неотделимы от верности Всевышнему.