Он, православный инок, засомневался в таинстве евхаристии: "И вдруг, о ужас, он совершенно неожиданно, ничем не подготовленный, почувствовал, что то, что он будет совершать, не поможет, не может помочь ему. Он вспомнил, как в прежнее время совершение этого таинства, когда он причащался у старца, возвышало его, и как теперь, когда он сам совершал его, как он был равнодушен -- да, совершенно равнодушен – к этому.

"Да ведь я сам причащусь, соединюсь с ним. Да кабы духом соединиться. А ведь это одна внешность..." И ужас охватил его. Он усумнился. И, усумнившись, понял, что в этом деле не было середины: или это точно великое таинство, или это -- ужасный, отвратительный обман".

Это произведение, которому писатель придавал такое большое значение, весьма характерно для религиозных взглядов позднего Толстого, повлекших его отпадение от Церкви, но возникает вопрос: почему автор дал своему герою-иеромонаху имя Илиодор? Интересно это потому, что в как раз в эти годы в России скандальной популярностью пользовался иеромонах Илиодор (в миру Сергей Михайлович Труфанов), уроженец Дона, выпускник Санкт-Петербургской Духовной Академии, ученик одного из самых благочестивых русских архиереев – епископа Феофана (Быстрова), духовника царской четы, оставившего о себе в отличие от Илиодора светлые воспоминания у самых разных лиц.

Зинаида Гиппиус, весьма критически отзывавшаяся о клириках своего времени, писала о Феофане, которого знала по петербургским Религиозно-философским собраниям начала века: "Еп. Феофан был монах редкой скромности и тихого, праведного жития".

Феофан был, по преданию, тем самым человеком, который однажды спорил о монашестве с В.В. Розановым. Точнее спорил Розанов, а Феофан молчал. Розанов говорил, горячился, а потом вдруг сказал: "А может быть, Вы и правы".

Иеромонах Илиодор на своего учителя не походил нисколько. Меньше всего он любил молчать и больше всего говорить.

"Этот удивительный человек, почти юноша, с нежным, красивым, женственным лицом, но с могучей волей, где бы он ни появился, сразу привлекает к себе толпы народные, – отзывался о нём "Почаевский листок". – Его страстные, вдохновенные речи о Боге, о любви к царю и отечеству производят на массы глубокое впечатление и возжигают в них жажду подвига."

Об Илиодоре и его отношениях с Феофаном (очевидно со слов самого епископа) писал впоследствии биограф Феофана схимонах Епифаний (А.А. Чернов):

"Среди студентов С.-Петербургской Духовной Академии был монах Илиодор. Отличался он духовной пылкостью и повышенной ревностью… И вот с этим монахом пришлось Владыке Феофану немало помучиться. По смирению своему Владыка не надеялся на себя и пригласил отца Илиодора поехать к старцу, чтобы старец, по данной ему благодати, направил бы его жизнь духовную по верному пути... Собрались. В ожидании поезда на маленькой пригородной станции, Владыка, дабы не дать лишнего повода монаху к разговору, отошел от него и, по монашескому правилу, занялся внутренней молитвою. Но, взглянув в сторону Илиодора, понял, что с ним происходит что-то неладное. Около него вертелся, как юла, какой-то смуглый мальчуган, очень похожий на цыганенка. Мальчик выделывал ногами и руками что-то, как бы плясал. "Да откуда он взялся, этот цыганенок?" – подумал Владыка Феофан, наблюдая, как Илиодор, поглощенный зрелищем, пристально смотрел на мальчишку.

Владыка Феофан окликнул монаха по имени, но тот не услышал. Он был настолько увлечен и, казалось, загипнотизирован этим смуглым мальчуганом. А непонятный "цыганенок" все быстрей и быстрей плясал вокруг Илиодора. Владыка Феофан снова позвал монаха, и он снова не откликнулся на зов. Владыка Феофан подошел к нему и увидел, что тот как бы не в себе и не может оторваться от непонятного зрелища. Тогда Владыка Феофан взял его за рукав рясы и потянул за собой. Только так и отвел его в сторону.

А "цыганенок" бесследно исчез, будто его и не было.

Все это было очень и очень странно. Только потом уже стало ясно, что это было какое-то необъяснимое, но сильнейшее бесовское наваждение. Редчайший случай: днем, на людном месте, на перроне резвились бесы. Это чрезвычайное происшествие на пути к старцу не предвещало ничего доброго для Илиодора.

Обо всем происшедшем Владыка Феофан рассказал старцу в присутствии Илиодора. Но сам Илиодор был в особом состоянии: то ли подавлен случившимся, то ли всецело поглощен увиденным, оставаясь безучастным к тому, что говорил Владыка. И даже слова старца не затронули чувств Илиодора. Он как бы замкнулся в себе. Старец говорил о величии Божием и о ничтожестве и греховности человеческой. О том, что единственный путь к Богу – это путь смирения. Но монах Илиодор или не слушал, или даже не слышал... Сознание своего малодушия вызвало в нем болезненное чувство… Он впоследствии силился доказать и себе и свидетелю своего испуга, Владыке Феофану, что не был запуган бесами. А им как раз это и желательно, они того и добивались: он решает их победить своею еще большей ревностью, а не Божией силою… Это не та смиренная ревность, которую испрашивают у Бога и получают помощь от Него, но та гордая демонская ревность, которую сам человек разжигает в себе… Это путь – глубоко ошибочный, самонадеянный, путь прелестный. За всем этим скрывается превозношение себя, гордыня. "Бог гордым противится, а смиренным дает благодать".

Гордым называли современники и Льва Толстого, именно в гордости видели причину его отпадения от Церкви, что странным и роковым образом объединило двух совершенно противоположных и по судьбам, и по взглядам, и по дарованию людей – писателя, равного которому в мире не было, и самонадеянного юношу, по недоразумению ставшего монахом и вобравшего в себя самые отвратительные в понимании Толстого черты.

2.

Отношения духовных и светских властей с Илиодором складывались столь же неровно, сколь и с графом Толстым. В 1907 году Синод запретил иноку литературную(!) деятельность, но Илиодор не подчинился этому решению. С 1908 года неистовый монах жил в Царицыне, где саратовский епископ Гермоген (Долганев) назначил его епархиальным миссионером, и обличал всех подряд: евреев, революционеров, православных епископов, писателей-декадентов, а также премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина. Кроме того в своей обители Илиодор вывесил портрет Льва Толстого для всеобщего в прямом смысле этого слова оплевывания: паломники, проходя мимо портрета Толстого, в него плевали, а сам Илиодор в одной из проповедей говорил: "Главным врагом Церкви православной и всего русского народа является великий яснополянский безбожник и развратитель, окаянный граф Лев Толстой". Ситуация с Толстым несколько напоминает, а точнее иллюстрирует ранее написанные строки из толстовского "Ответа на определение Синода от 20-22 февраля и на полученные мною по этому случаю письма".

"Оно есть, – отзывался Толстой об определении Синода, – наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах. "Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака… анафема ты, старый черт… проклят будь", – пишет один. Другой делает упреки правительству за то, что я не заключен еще в монастырь, и наполняет письмо ругательствами (…) 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал обращенные ко мне слова: "Вот дьявол в образе человека", и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня избили бы…"