"Пусть люди до конца своей жизни не уходят далеко от своих мест." А ведь это изумительно верный рецепт сохранения любой национальной жизни любой даже самой маленькой нации. "Пусть народ снова начинает плести узелки и употреблять их вместо письма". То есть предлагается сохранять все древние традиции и одежды для сохранения единого национального целого. Компьютеры – компьютерами, но для глобализации ни китайцы, ни японцы, ни корейцы не отказываются от своих сложнейших иероглифов, не переходят на латиницу, тем самым, оставаясь замкнутым на себя своим языком, национальным образованием. Они могут выучить и английский, и русский, но мыслить-то будут по-китайски. И совсем уж консервативное по нынешним временам требование, которое сегодня под силу нам в России лишь благодаря нищете русского народа и нашей заброшенной провинции. Но ведь и его не счел нужным отбросить из учения Лао цзы Лев Николаевич Толстой. И в нём почувствовал некую целебную силу.

"Пусть соседние государства смотрят друг на друга, слушают друг у друга пение петухов и лай собак, а люди до самой старости и смерти не посещают друг друга". Может быть, в этом и состоит секрет неуничтожаемости китайской нации и её неассимиляции даже в многомиллионных городах и странах. Вот чему полезно поучиться русскому народу, который растворяется среди других народов буквально на третьем поколении. Конечно же, китайцы сегодня посещают весь мир, но в своем внутреннем пространстве собственного Дао они всё также слушают пение соседских петухов и до самой смерти не открывают свои сокровенные Дао другим народам. Подобно евреям, тысячелетие не растворяющимся среди других народов, китайские Чайнатауны сотни лет сохраняются в Нью-Йорках и Сан-Франциско, Лондонах и Парижах, и внутри них по-прежнему китайский народ "снова начинает плести узелки и употреблять их вместо письма". И потому все заграничные китайцы (хуацяо) внутренне всегда по-прежнему живут у себя дома "и до конца жизни не уходят далеко от своих мест".

Вот это и есть китайский интеллектуальный национализм, уже пятое тысячелетие спасающий китайскую нацию. Подобный Путь самостоятельного русского развития, простодушного и божественного, жизненного и духовного, не называя его по имени, ибо имена скрадывают сущность, заложен в Дао Льва Толстого. Ибо именно у него даже офранцуженная с детства Наташа Ростова в наиболее яркие моменты сбрасывает с себя всё наносное, всё сословное и становится частью простого русского народа. Как пишет наш талантливый исследователь Сергей Бочаров: " Наташино влияние вызывает и пробуждает в обычной "мирной" жизни отдельных людей, еще до того, как ситуация эта встанет событием и общенародным, национальным… Своим воздействием постоянно Наташа отрывает людей от того ложного, с чем они связаны, и постоянно она помогает… объединению на какой-то иной, широкой основе, постоянно такое объединение творит…"

Сергей Бочаров сначала цитирует Толстого: "Где, как, когда всосала в себя из этого русского воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, – этот дух, откуда взяла все эти приемы… умела понять всё то, что было в Анисье, и в отце Анисьи, и в тётке, и в матери, и во всяком русском человеке". Затем Бочаров добавляет уже от себя: "Во всяком русском человеке!.. Таков масштаб, под который столь свободно и естественно встает Наташа Ростова. Ведь это тот же масштаб, которым измеряется человеческое качество в пору отечественной войны… Тема "таинственных струй народной русской жизни", исторического действия нации – его основная эпическая тема… И в рост с ней встает образ маленькой, грациозной, "переполненной жизнью" девочки…"

Вот это и есть главный духовный Путь великого русского писателя, обозначенный покорившим Толстого своей мудростью маленького древнекитайского мудреца Лао-цзы коротким словом Дао.

И Лев Толстой, и Лао-цзы перечеркивают своими гениальными творениями всю безрассудную, убийственную для человечества, попытку всемирной глобализации и типизации всего несхожего. На пути любой глобализации стоит неколебимое Дао любого человека, любого народа. И вся жизнь Льва Николаевича Толстого была, кроме всего прочего, яростной попыткой жить по законам Дао.

"Что значит, знатность подобна великому несчастью в жизни? Это значит, что я имею великое несчастье, потому что я дорожу самим собой. Когда я не буду дорожить самим собой, тогда у меня не будет и несчастья. Поэтому знатный, самоотверженно служа людям, может жить среди них. Гуманный, самоотверженно служа людям, может находиться среди них" (п.13).

Не о жизни ли самого Льва Николаевича Толстого, вплоть до ухода его из Ясной Поляны, сказано так ясно еще за две тысячи лет до начала этой жизни? Впрочем, Дао неиссякаемо и согласно его простым истинам люди жили, живут и будут жить.

Хотя о военных функциях языка мало что известно, можно сказать, что русский язык в XX веке проиграл холодную войну. Целая эпоха ушла в прошлое. Как мы ее оценили? Только лишь как провал определенной идеологии? Или как крах надежд на светлое будущее всего человечества? Стало ли теплее в этом мире, или из "окопов" холод ушел в души людей? Обнялись ли миллионы?

Если оставить в покое собственно пропаганду коммунистических идей, в которых русский язык как таковой не более повинен, нежели немецкий язык Маркса и Энгельса, то остается так или иначе мощная экспансия русской культуры во все мировое культурное пространство. Конечно, нет худа без добра, хотя до конца мы еще не разобрались, в чем добро, и в чем худо. Если основным новым явлением в русской литературе стал в XX веке социалистический реализм, то плох он или хорош, но он заинтересовал весь мир, дав ему некий суррогат языка всеобщей надежды на более справедливое существование. Я не обращаюсь к статистике, но именно подчеркнуто "пролетарские" писатели стали наиболее популярны в мире, – более всего переводили Максима Горького и Владимира Маяковского как основоположников "соцреализма". Можно, конечно, утверждать, что на них этот "соцреализм" и кончился, если не признавать все еще длящейся (хотя и на исходе) мировой известности таких поэтов как Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский, которые так или иначе заигрывали с идеей социализма. Аполитичный скептицизм Иосифа Бродского не смог поколебать их сомнительного авторитета. Само собой разумеется, в пику официальной всемерно поддерживалась "диссидентская" литература, которая работала не на достижение эфемерного идеала всеобщего равенства и братства, а взывала к идолу свободы. Здесь тоже звучал русский язык, способный как выстраивать художественную утопию, так опровергать ее. Но что для нас важно, в это же время пробивалась через русский язык и подлинная культура, включая обновленную через перевод русскую классику и русский модерн. Чтобы найти общий язык с такими странными русскими "советскими" и "антисоветскими" людьми, чтобы понять "загадочную" русскую душу, полмира усердно изучало загадочный, "великий и могучий" (Тургенев) русский язык.

В то же время на русский язык внутри самого языка вызревали иные, для многих современников неожиданные взгляды. Крупнейший философ XX века Мераб Мамардашвили (1930–1990) в своей лекции 1988 года (опубликовано только в 1993 г. в журнале "Искусство кино", № 7) – "Язык осуществившейся утопии" – с горечью признавал: "Мой глаз не увидит, пока я жив... ничего красивого, ухо не услышит свободного языка, спонтанно свободного... ...Ведь та речь, которую мы слышим естественным образом на улице, в магазине, вокруг нас – она же сплошная раковая опухоль. Я уже не говорю о психике людей". Далее он говорит об Оруэлле, о новоязе: "нью-спик", о том, что такая речь рождалась не только в советской России и что "1984" Оруэлла вовсе не о России, просто сказался опыт Испании, опыт "говорения" интернациональных бригад.