Если толкование "народной веры и правды" в "Пушкине" кажется К.Леонтьеву недостаточно внятным, то он мог и обязан был, "смирив" в себе "нечто... пристрастное", обратиться к другим статьям "Дневника писателя", где интересующий философа вопрос прописан более четко. Прописан не только на уровне общетеоретических рассуждений, как в "Трех идеях", но и практическом, как в "Фоме Данилове, замученном русском герое". И в главе III за 1880 год Ф.М.Достоевский в полемике с А.Градовским (который, кстати, в словах, вызвавших у К.Леонтьева иронично-возмущенные риторические вопросы, увидел "великий религиозный идеал") вновь повторяет излюбленную мысль: "Я утверждаю, что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение его"; "Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие свои минуты, во Христовы минуты, он никогда в правде не ошибется. То именно и важно, во что народ верит как в свою правду, в чем ее полагает, как ее представляет себе, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чем молитвенно плачет. А идеал народа — Христос".

Космополитизм же, проповедь которого приписывает К.Леонтьев Ф.М.Достоевскому, — это, по ироничному и точному определению самого писателя, "комедия единения". А "всемирной любви" можно достичь, если концентрированно выразить смысл пушкинской речи, только через Христово просвещение: нужно стать русским, православным.

Президент России Владимир Путин подписал Указ

"О праздновании 150-летия со дня рождения А. П. Чехова.

В документе говорится, что правительству поручено

образовать организационный комитет по подготовке и проведению

в 2010 году 150-летия со дня рождения писателя.

(Вместо эпиграфа)

В адрес Чехова до сих пор раздаются упреки в бытописательстве, фотографировании действительности. В известной степени эта черта действительно присуща ему. Наивно полагать только, чтобы Чехов, с его проницательностью и мастерством, не осознавал художественной опасности бытописательства и не в состоянии был с ним справиться. Он не был летописцем, но от роли свидетеля не отрешался, "Остров Сахалин" убеждает в этом, а также медленное перечитывание поздней прозы.

"Дом с мезонином", "Мужики", "Моя жизнь", "Крыжовник", "Новая дача", "Печенег", "Ионыч", "Человек в футляре", "Душечка", "В родном углу"… По прочтении открываются обстоятельства удивительные. Поразительно, прежде всего, исключительное художественное красноречие при невиданном многообразии тем, форм и методов! Поразительно, насколько он опережает, предвосхищает опыт западной литературы двадцатого века. Только один пример. Гениальный Кафка: как настойчиво, совершенно не таясь (а в подлиннике это гораздо отчетливее видно, нежели в переводах), прибегает в своей прозе к деталям и приемам Чехова.

В огромном чеховском влиянии на мировую литературу видится порой нечто символическое. Передавая в двадцатом веке "пальму первенства" западной литературе, прерываясь в своем величии именно на Чехове, русская литература словно бы передает ей вместе с чеховским творчеством образцы мастерства и художественной чуткости.

В том же, что сразу после Чехова (не считаем Толстого, он принадлежит, разумеется, веку девятнадцатому) мы впали в литературный и гуманитарный провинциализм, сомнений нет. Теперь, при трезвой оценке Серебряного века, соцреализма, литературы постсоветского периода, отрицать свершившийся факт было бы непростительным самообманом, той духовной слабостью, которая вообще лишала бы нас права наследования величайшей в мире литературы. Зоркое, честное (прежде всего, конечно, честное, ибо здесь мы наиболее уязвимы) прочтение отечественной классики, Чехова в том числе, было бы достойным ее памяти общенациональным усилием. Сегодня для нас всех и для каждого настало время "ревизовать" наше понимание классики, ее духа и смысла, избавиться от навязанных и навязываемых заблуждений, от всевозможных подлогов.

Я не любил Чехова с детства, с ранней юности, не умея объяснить себе причину этого. Позднее в письмах Иннокентия Анненского не без злорадства прочитал гневные замечания в его адрес. "Любите ли вы Чехова?.. О, конечно, любите… Но что сказать о времени, которое готово назвать Чехова чуть что не великим? Я перечитал опять Чехова… И неужто же, точно, надо было вязнуть в болотах Достоевского и рубить с Толстым вековые деревья, чтобы стать обладательницей этого палисадника… Выморочная, бедная душа, ощипанная маргаритка вместо души".

Теперь мне слышится здесь перехлест.

Обвинения справедливые, но приговор слишком суровый. От искушеннейшего Анненского ускользнуло обстоятельство, что Чехов — художник оскудения жизни, русской жизни вообще и русской литературы в частности. Он воплощает явление, которое по сути своей исключает героику, прометеевский пламень.

"Вот умрет Толстой, и все пойдет к черту.

— Литература?

— И литература…" (Из разговора с Буниным).

Какая пронзительная тоска в этих словах, какая горькая честность! Тонко чувствующий духовный вектор эпохи и самый состав атмосферы ее, Чехов едва ли мог свидетельствовать о вырождении с оптимизмом.

Возражение Иннокентия Анненского можно было бы признать безоговорочным в том случае, если общее оскудение жизни обернулось бы у Чехова художественными обольщениями либо моральной неразборчивостью. (История русской литературы знает трагический пример этому: Гоголь.)

Менее всего хотелось бы противопоставлять Чехова прочей русской литературе, где с художественной точки зрения, конечно же, у него найдутся соперники неизмеримо более мощные. Эта мощь, сама по себе уже многое оправдывает и объясняет: гениальность так часто есть проявление своеволия! Но если наблюдательными людьми давно отмечена парадоксальная, на первый взгляд, близость Чехова к Пушкину, то оправдано такое сближение тем, что сущность явления "Чехов" — это чувство меры и честность, беспрецедентные в русской литературе после Пушкина. Под честностью подразумеваю отсутствие (или сведение к минимуму) духовной экзальтации, преувеличения, чрезмерности. Знаменитое его высказывание "в человеке все должно быть прекрасно" и об этом тоже. Он с полным правом мог бы сказать: в человеке все должно быть честно, в художнике особенно.

Не может не вызывать сочувствия, что жизнь и творчество его проходили под неусыпным, и, может быть, ревнивым "контролем" Толстого.

Порою кажется, что в словесном мастерстве, в пластике языка Чехов даже превосходит Толстого. Едва ли это ощущение ошибочное. Другое дело, что Толстой работал с человеческим материалом куда более сложным, нежели Чехов. Гуров и Анна Сергеевна, дама с собачкой рядом с Алексеем Вронским и Анной неизмеримо проще, площе, что, конечно же, облегчает задачу автора, позволяет ему вернее и отчетливее в художественном отношении свести концы с концами. Несоизмеримы и личностные и художественные масштабы: различный уровень внутренних противоречий.