"Когда литературно-комсомольская делегация летела в конце шестидесятых годов после посещения Шолохова из Ростова в Москву, он (С.Семанов — Ю.П.) вдруг вытянулся в салоне самолета по стойке "смирно" и скомандовал:

— Господа! Мы пролетаем над местом гибели генерала Корнилова! Приказываю всем встать!"

Здесь кто-то напутал, то ли Куняев, то ли Семанов. Корнилов погиб под Екатеринодаром.

Станислав Куняев в своих мемуарах, выражаясь языком либеральной интеллигенции, "достал" (это, конечно, не "говно", которое со смаком и явным удовольствием Станислав Рассадин вкладывает в уста Николая Асеева и Бориса Пастернака в "Книге прощаний") многих и многих "левых". Так, Евгению Сидорову, бывшему ректору Литературного института, министру культуры и послу России, дается такая убийственная и справедливая оценка: "…этот посредственный конформистский критик 60-70-х годов, от писаний которого не осталось не то чтобы строчки, но даже буквы". К тому же Куняев рассказывает историю, когда Владимир Соколов трижды намеренно называет Сидорова Евгением Абрамовичем, подчеркивая, думаю, не столько еврейство жены, сколько "шабесгойство" критика, благодаря которому он и достиг известных административных высот.

Евгений Сидоров так отреагировал через время на выпад Куняева. В пятом номере журнала "Знамя" за 2005 год в рецензии на книгу Андрея Туркова он уточняет: "… деятельность С.Куняева как "идеолога" началась в конце шестидесятых именно тогда, когда он, будучи человеком умным, понял, что не может как поэт стать вровень со своими сотоварищами (Шкляревским, Рубцовым, Передреевым). Предположу, что тайный комплекс поэтической неполноценности во многом создал главного редактора "Нашего современника". По иронии судьбы … не кто иной, как Борис Абрамович Слуцкий щедро благословил когда-то молодого Куняева на стихотворную стезю и (невольно) на "комиссарство". Второе возобладало".

В неадекватной версии Евгения Сидорова есть одна адекватность: хорошо, что он хотя бы признает ум Станислава Куняева. Как правило, его единомышленники отрицают и его. Давид Маркиш, например, в интервью Татьяне Бек ("Дружба народов", 2005, №3) походя называет Куняева "серым", но сам демонстрирует редкую серость и убогость мысли.

В вопросе же о том, кто был поэтическим "наставником" Станислава Куняева, "левым" нужно разобраться. В отличие от Евгения Сидорова Станислав Рассадин утверждает, что им был Булат Окуджава, а как мыслителя Куняева подпитывал, формировал Александр Межиров. Из "Книги прощаний" узнаем, что якобы через историко-философское тяготение автора "классического" стихотворения "Коммунисты, вперед!" к Василию Розанову и Константину Леонтьеву, через "его рафинированные старания матерели кожиновы и куняевы".

Воспользуюсь лексикой известного стихотворения Станислава Юрьевича: умеют, конечно, "смехачи" хохмить, умеют наводить тень на плетень, умеют нагло, беспардонно лгать. Думаю, что таким образом Ст.Рассадин отвечает на главу из мемуаров Ст.Куняева, где Межиров, "Шурик-лгун", предстает в самом неприглядном свете. Но зачем же самому уподобляться лгуну? Хотя и понимаю, что вопрос риторический… Невольно в этой связи вспоминаются строки Юрия Кузнецова, адресованные Кожинову:

Видать, копнул ты глубоко, историк,

Что вызвал на себя весь каганат.

Ты отвечаешь: — Этот шум не стоит

Внимания. Враги всегда шумят.

Но и "шуметь" можно по-разному, не так, как однокурсник Куняева по МГУ Рассадин в "Книге прощаний": "Звонит друг-кишиневец Рудик Ольшевский — поделиться скорбным недоумением как раз насчет вечера в Лужниках, в записи переданного по радио:

— Что там у вас происходит? Выступает Булат — тишина. Читает Куняев — овация!

Хитрости монтажа в то простодушное время как-то не приходили в голову".

Это уже диагноз…

В главе о жизни и поэзии Николая Рубцова "Образ прекрасного мира", одной из самых лирических и светлых в книге воспоминаний и размышлений Станислава Куняева, есть высказывание о природе и назначении поэта: "…Поэт всегда сын своего народа. Народ дал ему творческую волю, душу, понимание жизни, чувство народного идеала, а не просто один лишь язык. Язык, в конце концов, всегда можно выучить и оставаться писателем, чуждым народу, на языке которого пишешь. Но проходит время, и настоящий народный поэт — не по названию, по сути — выплачивает сыновний долг народу … своеобразной заботой и уходом за народной душой … ".

Это высказывание — полемика с расхожим "левым" взглядом на проблему. Именно через язык авторы от Иосифа Бродского до Бориса Хазанова определяют национальную принадлежность писателя. Куняев, как и все "правые", — через духовное сопряжение с народным идеалом, который своими корнями уходит в христианство, православие. Православие же для всех "левых", русскоязычных — это проказа, рабство, главный враг и т.п. Иосиф Бродский, например, так говорит о роли православия в своей жизни в эссе "Полторы комнаты": "В военные годы в ее (площадь с собором — Ю.П.) подземелье размещалось одно из бомбоубежищ, и мать держала меня там во время воздушных налетов … . Это то немногое, чем я обязан православию … ".

В высказывании Куняева точно определен и характер отношений двух участников жизнетворческого процесса — писателя и народа. О сути этих отношений, понятно, не Станислав Куняев первым сказал. Но столь очевидную данность не хотели и не хотят признавать многие и столь разные авторы: от Марины Цветаевой до Александра Солженицына, не говоря уже о постмодернистах, "словесной трухе искусства" (В.Максимов).

Цветаева в этой связи писала: "Я сама народ, и никакого народа кроме себя не знала, даже русской няни у меня не было … , и в русской деревне я не жила — никогда". (Во многом отсюда — "Я не русский поэт и всегда недоумеваю, когда меня им считают и называют"). Можно, конечно, и жить, и бывать в деревне, но ничего не увидеть.

В "крохотке" Солженицына "На родине Есенина" в картинах природы, быта преобладают однотонность, свидетельствующая об авторской предвзятости, заданности изображения. Своеобразный дальтонизм писателя проявляется и в характеристике жителей Константинова, и "многих — многих" деревень вообще, "где и сейчас все живущие заняты хлебом, наживой и честолюбием перед соседями".

Можно допустить, что за таким изображением стоит желание писателя подчеркнуть особость, божественность дара Есенина. Но это достигается через унижение народа и очевидную неправду: в такой темноте, на такой почве, где "красоту тысячу лет топчут и не замечают", гении не рождаются.

Это прекрасно понимает Куняев, который по-сыновьи благодарен своему народу-почве, на которой только и вырастают русские таланты, гении. И всем своим творчеством, подвижнической деятельностью Станислав Юрьевич возвращает долг народу, делает все возможное и невозможное, чтобы русские и Россия не исчезли с исторической сцены, как то запланировано "мировой закулисой", слугами дьявола.

Вадим Кожинов в несвойственной ему высокопарной манере в дарственной надписи на книге, подаренной Станиславу Куняеву, в частности, утверждает: " … и поверь мне, — я знаю, — что твоя мудрость, мужество и нежность, воплощенные в твоих словах и деле, останутся как яркая звезда на историческом небе России!"