Пётр Павлов, "Русский журнал": "Но что касается образа автора в тексте О.Павлова под заглавием "Карагандинские девятины", то силуэт примерно такой: очень многословный, до потрохов окультуренный, внутренне безрелигиозный, но изо всех сил старающийся натянуть на себя мифологическое сознание — которое, как короткое одеяло, натягиваться не хочет, по каковой причине уши автора повсеместно торчат из-за его персонажей. И вот сидит себе за клавиатурой, как композитор Чайковский, и тюкает: метафорку к метафоринке, образочек к образиночке. Оттого во всей книжке — ни кубика воздуха и ни грамма живой жизни; и все это, говоря детским языком, "выдумано из головы". Уж такой "fiction", что дальше ехать некуда: фикция все это, прямо скажем. Было раньше такое слово — штукарство: когда "штуки" делают, как в цирке, фокусничают вместо того, чтобы делом заниматься. Родилась, так сказать, гора мышей. Громыхнул кокетливый Апокалипсис для красного словца. Как говаривал в подобных случаях Л.Толстой про Л.Андреева: "Он пугает — а мне не страшно".

Лиза Новикова, "Коммерсант": "Романы и повести Павлова автобиографичны: он проходил службу в конвойных войсках и служил охранником в карагандинских лагерях. С тех пор он всё пишет и пишет про ужасы жизни в казармах. Возможно, именно поэтому читатель павловских произведений не испытывает обещанного писателем катарсиса: автору оказывается угодно сделать целых три круга вокруг да около, как будто к выходу он уже не стремится. А сегодня таким — самое место в букеровском лауреатнике."

Юлия Рахаева, "Известия": "Отслужив охранником в одном из карагандинских лагерей, Олег Павлов, видимо, уже ни о чём другом не напишет. И все-таки неужели тяжелая, депрессивная, натуралистическая проза, как у Олега Павлова, и есть сегодняшний день нашей литературы?"

Ирина Каспэ, "Независимая газета": "C нами Достоевский, Платонов, Астафьев, Солженицын. Впереди Караганда. Отступать некуда. "Карагандинские девятины" не просто традиционная проза. Это традиционная проза, которая выдаётся за живое дыхание реальности. Выйти из тюрьмы без зубов — реальность. Писатель со сложной биографией — сама жизнь. Нас этому научила большая русская литература."

Лев Данилкин, "Ведомости": "Все его тексты — это попытка доказать, что "лагерная" литература (Солженицын, Шаламов) с ее "языковыми расширениями" и социальным пафосом не умерла вместе с общественным феноменом, ее породившим; что эта травма вовсе не излечена шоковыми обстоятельствами новейшего времени, но вполне еще актуальна и, главное, занимательна как сюжет для литературного произведения. Для постороннего наблюдателя павловская проза чрезвычайно многословна и скучна; через нее невероятно трудно — потому что непонятно с какой стати — продираться. "Девятинам", при всех их метафорах и заковыристых словцах, ужасно не хватает легкости, искрометности, грациозности. Это так же скучно, как зубная боль, мучающая каких-то людей, с которыми, хоть умри, нет никакой возможности себя идентифицировать."

Николай Николаевич, "Финансовая Россия": "К тому, что армейский беспредел часть общего беспредела, читатели уже привыкли. И проза Павлова выделяется не тем, что показывает треклятую солдатчину по-новому, хотя замес здесь погуще, а тем, что не оставляет больше ни иллюзий, ни надежды. Впрочем, авторский замысел никак не сводится к обличению армейской среды. Сама эта среда только образчик человеческого общежития. И происходящее на наших глазах — лишь на поверхностный взгляд драма быта, а по существу — событие бытия, мистерия. Собственно, повесть последних дней, как заявлено в заголовке."

Виктор Канавин, "Итоги": "Такие произведения встречаются в нашей литературе нечасто. Нечто подобное могло появиться на свет, если бы Франц Кафка послужил в армии и написал роман на армейскую тему — в недрах сюжета есть даже что-то вроде судебной ошибки (как в процессе). Картина армейской жизни с её перманентным бредом, тяжёлым, как "груз 200", рождает мрачную фантасмагорию. Недаром у критиков проза Павлова получила определение "готическая солдатчина". Победа вполне заслуженная — из всего списка, пожалуй, только Сергей Гандлевский мог бы составить Павлову достойную конкуренцию."

Николай Александров, "Газета": "Но в борьбе качественных текстов победило не изящество и не надрыв, а трагедия."

Андрей Немзер, "Время Новостей": "С Павловым это сбылось, хоть далеко не сразу. Его второй роман "Дело Матюшина" успеха не стяжал. Выдвижение писателя на Государственную премию было блокировано. Но всё сложилось удачно. Почему роман "Карагандинские девятины" (роман "армейский", "почвенный", "платоновско-астафьевский") судьи предпочли роману Гандлевского ("городскому", "интеллектуальному", "набоковско-трифоновскому"), догадаться невозможно. Да и не нужно, ибо вкусовые пристрастия свободны. Гандлевский и Павлов написали яркие, энергичные, талантливые книги, читать которые стоит вне зависимости от наград. Букеровскую премию делить нельзя — жюри сделало достойный выбор."

Алла Латынина, "Время "МН": "Что до меня, то я считаю, что, несмотря на раздражающую пафосность своих статей, пронизанных обидой на весь литературный мир (на Букера, кстати, тоже), Олег Павлов — писатель сильный, а "Карагандинские девятины" — лучшая его вещь. Автобиографический характер прозы Павлова сильно преувеличен. Да, он служил в конвойных войсках Туркестанского военного округа, и эти впечатления легли в основу "Казенной сказки", опубликованной еще в 1994 году и расхваленной критикой, "Дела Матюшина", несколько смутившего литературную публику, не приученную сострадать охраннику-убийце, и "Карагандинских девятин". Можно, конечно, прочесть увенчанную Букером повесть Павлова как "армейскую чернуху", "скверный анекдот" о придурковатом солдате, оттрубившем срок на безлюдном полигоне, безропотно прислуживающем уже после дембеля в лазарете в ожидании, пока свирепый фельдшер вставит ему железный зуб (взамен вполне здорового), но вместо "вечного зуба" схлопотавшем обвинение в убийстве. Но более прозорливы те, кто в названии "Карагандинские девятины, или Повесть последних дней" отметили апокалипсический, а вовсе не социальный привкус."

Владимир Бондаренко, "Завтра": "Павловская премированная повесть "Карагандинские девятины", повесть о судьбе русского солдатика, заброшенного уже в начале нашего смутного времени служить в карагандинские степи, нюхнувшего в полной мере великих страданий, но не отказавшегося от своего права на доброту, настолько непохожа на всю остальную эстетствующую прозу финалистов Букера, насколько непохож был Андрей Платонов на благополучнейшую официозную прозу того времени Эренбурга или Симонова. Может быть, это умный расчет букеристов, может быть, у них проснулось чувство стыда. Значит, что-то не ладится в датском королевстве, если сами же либеральные критики — от Аллы Латыниной до Андрея Немзера — нос нынче воротят от восхваляемой ими долгие годы либеральной культуры. Кердык ей пришел."

Алексей Шорохов, "Русский переплёт": "Так почему же некогда и "золотая литературная молодежь", и зрелые мужи и дамы столичной критики вдруг и как-то в один голос заговорили о "новом" и "жестоком" реализме Павлова? Может, они в школе плохо учились и Гоголя с Щедриным не прочитали? Да нет, все сплошь медалисты и обладатели степеней. В чем же тогда, спрашивается, дело? А дело всего лишь в том, что все эти интеллектуалы наряду с литературными дамами совершенно не знают своей Родины (кроме Москвы и Черноморского побережья, остальное — мельком, из окна поезда). Поэтому, когда мифическое для них пространство Родины стало распадаться на не менее мифические царства-государства, вся эта публика оказалась даже не зрителями, а заложниками того грандиозного театра абсурда, что раскинулся на территории единой некогда Империи. А из оркестровой ямы у сцены уже неслись многократно усиленные динамиками стоны СМИ о "дедовщине", "зоне", "совке". Тут и появился Павлов со своим реальным жизненным опытом, да отнюдь не реалистичным письмом. Куда там! "Реализм, реализм, — уже орала столичная тусовка, — все как по телевизору". Не понимая, что в этом их "все как по телевизору" — кроется смертный приговор любому реализму."