Если литераторы "в законе" позволяют себе глумление над титанами, давшими миру нетленные образцы божественной поэзии и прозы, то почему бы и окололитературным образованцам не поглумиться над трудами тех, кто научил их читать и писать. Изгаляются и гогочут беспардонно, цинично, безнаказанно, ведь мертвые сраму не имут. Уставший от музыкальных свершений и буддистских камланий, некогда выглядевший думающим и стремящимся к познанию прекрасного, Борис Гребенщиков, предваряя каждое свое интервью (а их не счесть) ремаркой о том, что он этот жанр ненавидит, как не терпел его Андрей Рублев (откуда он это знает, а может, прославленный иконописец был человеком разговорчивым), договорился до полного неприятия "Войны и мира". Ни один толстовский образ не мил и даже неприятен утомленному барду, и ничего почерпнуть из сей опостылевшей книжонки он не может. Вспоминаю, как однокурсники Андрея Тарковского рассказывали о миниатюрном своем товарище, вечно носящем под мышкой толстый том любимого романа и старавшемся подражать своему тезке — князю Болконскому. Это и стало одной из причин, что по прошествии длительного для жизни кинопродукции времени на одном дыхании смотрятся "Андрей Рублев", "Иваново детство", "Зеркало"… А вот не прошло и года, и кто теперь вспомнит пошловато глумливый фильм некоего режиссера Учителя, покопавшегося вместе с единомышленниками в исподнем русского классика Бунина.
Как всех этих "учителей" тянет изнанка творческого процесса бессмертных, какими патологоанатомами становятся создатели дешевой клубники. Потрясает то, что сценарий антибунинской картины написала молоденькая девочка Дуня Смирнова. Неужели озлобленный ее папа, несостоявшийся режиссер, исступленно сводящий счеты с советским прошлым, когда избалованный сын номенклатурного родителя купался как сыр в масле, сумел заразить ребенка патологической ненавистью ко всему русскому, к прелестям деревенской жизни, к светлому простору нашей прекрасной земли, к добрым и отзывчивым людям. И вот уже повзрослевшая "лолита" села на кухне с мегерообразной писательницей, как бы породнившейся со славным родом Толстых, и несет на канале "Культура" такие сентенции, что хоть святых выноси. А ведь сколько ее совестливый дед, писатель Сергей Смирнов, принес добра людям, скольким забытым воинам — защитникам нашим — вернул он славные имена и вечную память, так же, как и замечательные актеры Леонов, Папанов, Сафонов и Глазырин позволили заявить капризному ее папе о себе как о подающем надежды режиссере. Но правильно говорится, оставь надежды всяк сюда входящий! Променял отпущенный Богом дар Андрей Смирнов на псевдодемократические ценности, позволяющие плевать в колодец с чистой водой.
"Им можно, а почему же нам нельзя?"— задаются вопросом представители масскультуры и стараются не отстать от передового отряда так называемой интеллигенции. В недавнем телевизионном шоу, где думские депутаты во главе с Жириновским и Федуловым с пеной у рта отстаивали право русского человека материться устно и на бумаге, на трибуну выскочил, словно чертик из табакерки, раскрашенный наподобие туземца с полинезийских островов, Бари Алибасов и подленько, сальненько просмаковал отрывок из записок Пушкина про пресловутый сундук, связанный с Анной Керн. Откуда знать "нанайцу", что есть вещи, о которых нельзя болтать публично, а уж если ты знаешь, кто такой Пушкин, то и вообще держи дистанцию. Нет, несет безграмотного балабошку: "Сам Пушкин позволял себе цинизм, а почему нам нельзя?".
Во-первых, циничным Пушкин не был по Божественному предназначению. Написав молодым "Гавриилиаду", он всей своей последующей жизнью искупал сей грех богохульный и кровью своей смыл прегрешения и человеческие слабости. А самое-то главное, загляни Алибасов в последние исследования пушкинистов — и не стал бы он вспоминать про пресловутый сундук. Не Анне Керн посвятил он строки о чудном мгновении и гении чистой красоты! "Сикстинская мадонна", так потрясшая В.А.Жуковского и восторженно описанная им, а может, и сама императрица Александра Фёдоровна, перед красотой которой тайно преклонялся великий поэт, вдохновили михайловского изгнанника на божественное творение. Поездили бы почаще к берегам Сороти "нанайцы" и большие литературные дяди, впавшие в детство и ставящие мини-памятники зайцам и чижикам-пыжикам — глядишь, что-нибудь поумнее и придумали бы, чем интерпретации непроверенных рассказов и баек, связанных с именем Пушкина.
Покопавшийся в исподнем великого поэта эстрадник Алибасов достоин сожаления, и есть надежда, что, пообщавшись со вдовами великих наших писателей, он еще чему-нибудь научится, ибо наивность и горячность сего эстрадного мустанга, вероятно, поддаются дрессировке. Куда безнадежнее, безысходнее и страшнее будущее писателя В.Пьецуха, посягнувшего в одном из номеров "Литературной газеты" на эксгумацию и препарирование творческого наследия, да и не только его, но и на физиологическое копание в человеческой судьбе Лермонтова. В своем опусе "Тяжелые люди, или Провидение и поэт" сей замысловатый автор берет быка за рога "во первых строках письма своего".
"Нет в нашей литературе явления более загадочного, чем Михаил Юрьевич Лермонтов, во всяком случае, ни один русский писатель не возбуждает столько недоумений, вопросов, предположений под общей рубрикой "если бы да кабы" (а Достоевский, Гоголь, Толстой?— С.Я.). Например, затмил бы Лермонтов Пушкина, если бы он не погиб, как говорится, во цвете лет? (постановка вопроса даже не на уровне детского сада, а, скорее, яслей.— С.Я.) Кабы он не заболел в детстве редкой формой рахита, вышел бы из него гениальный художник в области изящной словесности или нет? Коли Бог время от времени засылает к нам гениальных художников, то почему они так дурно себя ведут (sic!), а есть ли, в самом деле, Бог, если великие поэты погибают нелепо, едва околдовав своих современников, и, как говорится, во цвете лет?".
Первый абзац пространного рассуждения о рахитах и других физических и психических отклонениях Лермонтова мог бы стать для автора и читателя и последним. Все дальнейшие многословные рассуждения — лишь вода в ступе, которую толчет горе-критик, добавляя то соли, то перца, но варево остается невкусной размазней. История болезни Лермонтова, сфабрикованная "румяным" его критиком, состоит из непроверенных обрывков чьих-то мыслей и рассуждений и диагнозом быть не может ни в коем случае. Покопавшись поверхностно еще и в истории отношений поэта с Екатериной Сушковой, оставив бедную девушку "на бобах", писатель-супермен заключает: "Занятно предположить: если бы Михаил Юрьевич был статен и красив лицом или вовсе не придавал значения своей внешности, он вряд ли опустился бы до такой низкой выходки (сознался в том, что не любит и не любил никогда девушку.— С.Я.), хотя, вероятно, поэзия его была бы не столь пронзительна. Впрочем, он был гением, а у них не всё так причинно-следственно, как у нас".
Да, Лермонтов был гением, и, в отличие от Пьецуха, у него всё причинно-следственно, и нет в его жизни и поэзии в "огороде бузины, а в Киеве — дядьки". И не надо "пьецухам" копаться в истории болезни гения, особенно, когда позволяют "пьецухи" задавать вопросы: "Есть ли, в самом деле, Бог?"
Есть Бог, господин Пьецух, и именно от Бога получил свой талант Лермонтов, а не по причине рахита стал великим творцом. Бог сделал тонким художником Тургенева, а не "странная четырехмесячная болезнь", о которой читаем в опусе Вашем. И если Бог отпустил Вам, в отличие от больных Лермонтова, Гоголя, Тургенева, "злюк, интриганов и драчунов" Хераскова, Сумарокова и Ломоносова, Пушкина, с отвращением читающего свою жизнь, невыносимого Льва Толстого, хандрящего Чехова, пьяницы Куприна (список составлен по материалам статьи Пьецуха.— С.Я.), здоровье, так попробуйте написать что-либо приближающееся к творениям пациентов, которых помещаете Вы в больницу для прокаженных. Не стану спорить — в здоровом теле здоровый дух, но судить об этом здоровье можно лишь по результатам духовного горения здоровых его обладателей.
