Оставив Чехова, Островского, Грибоедова и обратившись к Шекспиру, он поступил, конечно, правильно. По крайней мере с точки зрения языка претензий уже не будет — само по себе невозможно сравнивать английский Шекспира и акунашвилиевский русский. Что же касается повторяемого сюжета, его сила в подлинном Гамлете неисчерпаема, на всех хватит. И вообще, могут сказать: главное — не буква, а дух. Густопсовым акунашвилиевским духом текст пропитан от первой, до последней точки. Гамлет — Офелии:

"Быть честной да красивой — перебор.

То вещи несовместные. Довольно

Чего-то одного. А не согласна —

Ступай-ка в монастырь.

Снова хочет ущипнуть её. Офелия вскрикнув, отскакивает."

Что движет Ф.Акунашвили? Не одно же только корыстолюбие, побуждающее его к новым и новым рекламным акциям относительно своей "торговой марки". В основе основ лежит, конечно, тоска о подлинном творчестве, страсть, но страсть бесплодная, будто проклятая. Наряду с этим рука об руку идёт гордыня, несогласие с подобным положением вещей, вызов.

У Юкио Мисимы в "Золотом Храме" (роман, к появлению которого на русском языке наш господин имеет самое непосредственное отношение, его прекрасный перевод и теперь нельзя не вспомнить с искренней благодарностью) главный герой уничтожает прекрасный древний Храм, уязвлённый его величавой красотой, невыносимым присутствием красоты рядом с его, Мидзогути, несовершенством.

Герострат сжигает Храм Артемиды, чтобы прославиться.

Любопытно, какой из этих мотивов был более значим для Ф.Акунашвили при написании его "Гамлета"? В любом случае старания оказались напрасными: с красотой он не расправился, имя своё не обессмертил. Он только ворвался "на самое дорогое кладбище" и поплясал на одной из заветных могил.

Ожесточённые споры вокруг литературного наследия советской эпохи, которые накаляли атмосферу писательских собраний и получали отклик на страницах печати лет 10-15 тому назад, либо нашли провоцирующие новые баррикады продолжения в мемуарах, либо в вялых репликах уже как бы вдогонку, на лестнице. Неприятный осадок остаётся от того, что в спорах этих просматривается непременное желание приподнять себя, любимого, и близких себе за счёт унижения другого или других, не любимых.

Я всегда придерживался той точки зрения, что писателей нельзя выстраивать по ранжиру, ибо каждый из них, если он истинный творец, занимает своё место. Тогда не надо толкаться, выпихивать кого-то на обочину, подвигая себя или друзей на видное место.

Как ни выпихивали (и выпихнули-таки!) в 30-е годы минувшего века не просто на обочину, а в безымянную могилу Павла Васильева, стихи и поэмы его и сегодня окатывают нас мощной волной душевной отваги и плотской страсти. И ведь даже когда после двадцатилетнего небытия, то есть непечатания его сочинений, во времена "оттепели", вышла сравнительно небольшая книга Васильева, и тогда нашлись желающие устроить ему жестокую проверку на социальную совместимость с советской литературой и снова отказать поэту в признании.

Я пишу это, приветствуя появление документальной повести Сергея Куняева "Русский беркут", посвящённой биографии Павла Васильева.

Напомню попутно и о своей скромной попытке на втором, помянутом выше, витке отторжения поэта вступиться за него книгою "Степная песнь"(1971 год). Это была книга о поэзии Павла Васильева, где автор ставил целью раскрыть поэтический феномен явления. Увы, тогда ещё далеко не всё сочинённое Васильевым было известно и опубликовано, не говоря уже о многих фактах биографии.

"Русский беркут" и по замыслу и по охвату материала, конечно же, шире. Жанровое определение — "документальная повесть" — несколько сужает её содержание, хотя главное место, естественно, занимает биография, жизнь Павла Васильева, его иногда авантюрные похождения, среда, обстоятельства — всё это с приведением массы архивных материалов, вскрывающих трагические противоречия эпохи, создающих социальный фон. Но сразу же скажу, что главные направления, индивидуальные особенности, поражающая выразительной пластикой и плотской избыточностью поэтика Васильева увидены глазом зорким и отмечены, выделены словом тонким и ёмким, за которым легко предположить написание более развёрнутого, возможно, диссертационного исследования творчества поэта или ещё одной книги.

Особую историко-литературную ценность работе Сергея Куняева придаёт щедро прописанный общественный, социальный фон, без которого личность поэта, его трагическая судьба не могут быть поняты и представлены так содержательно-бережно и вместе с тем безжалостно откровенно и с таким пониманием, как это удалось автору. Фон этот — со ссылками на документальные источники и воспоминания — создают описания литературных баталий конца 20-х и первой половины 30-х годов, репрессивной политики ВКП(б) по отношению к литераторам, не вписавшимся в её идеологический контекст.

Потрясают протоколы допросов Васильева, Макарова, Смелякова и других, политические доносы, которые удалось найти автору в закрытых архивах. Картина воспринимается как дьявольское наваждение. Друзья не разлей вода Васильев, Смеляков, Корнилов, старшие — Клюев, Клычков и другие… Младшие предают старших, а потом и друг друга, выгораживают себя, обрекая на расправу близких себе людей! И автор книги не скрывает того, что, может быть, уязвимее других на этом фоне выглядит самый одарённый из них, поэт с несомненными задатками гениальности — Павел Васильев. Он раньше других поступился совестью — сдал своих сибирских друзей Леонида Мартынова и Сергея Маркова, так и не простивших ему этого предательства.

Но кто им всем судья? Сергей Куняев и не берёт на себя эту роль. Он вскрывает дьявольский механизм системы, показывает, какое это было время, какие обстоятельства толкали людей на эти поступки. Они сами расплачивались за всё годами каторги, жизнью. Человек с "заковыристым", буйным нравом, Павел Васильев, конечно, не мог выжить в столкновении с той жизнью, в двадцать семь лет став жертвой ГУЛАГа. Я немало общался с одним из фигурантов этих трагических событий, блистательным поэтом Ярославом Смеляковым, и знаю, как повлияли на него три ареста и лагерное бытие.

Сергей Куняев высветил трагическую фигуру Павла Васильева на фоне русской поэзии 20—30-х годов как одну из редкостно одарённых, самых ярких и признаваемых таковой даже крупнейшими поэтами совершенно иных школ и направлений. В близком окружении Васильева возникают фигуры таких замечательных поэтов, как Леонид Мартынов, Сергей Марков, Ярослав Смеляков, Борис Корнилов. А также преданный им и, кажется, несмотря на это, не потерявший уважение к таланту поэта, Николай Клюев.

Когда я вспоминаю все эти лихорадочные попытки перечеркнуть советский период русской литературы, поэзии, мне хочется посоветовать:"Милостивые государи, не ограничивайтесь высвобождением из-под советского ига Пастернака и Мандельштама, Ахматовой и Цветаевой, взгляните пошире, почитайте стихи и поэмы вышеназванных поэтов. Их не удастся вытеснить из русской поэзии. С Маяковским же не удалось, а уж как некоторые постарались, начиная с невежественных наскоков в "Огоньке" демократического деятеля Вячеслава Костикова и кончая броско написанной книгой Юрия Карабчиевского "Воскресение Маяковского".