Долго и истово молился Николай Петрович в Крестовоздвиженской церкви у Малых пещер. Возжигал свечи к иконам и молился за отца и матерь, родивших и вырастивших его, родственников и друзей, за сверстников-однополчан, сложивших головы на поле брани, за встретившегося на пути и накануне молитвы умершего старика матроса, по которому звонили колокола в русском и украинском селе Волфино, за санинструктора Соню, вытащившую его с поля боя. Он сотворил и "самую ласковую свою молитву" — за Марью Николаевну и, конечно, за детей и внуков. Потом молился "за всех болящих и хворых", припоминая знакомых из них, и за своих погубителей, оставивших его без денег, документов и без обуви. И просил Господа о здравии всех добрых людей, которые, кто чем мог, помогли ему на пути к храму Господню. Не забыл он и просьбу цыгана, особо помолился "за цыганское бесприютное племя", попросив ему "хорошего кочевья, тепла и богатства, честных гаданий".

"И молитва его была услышана…"

Я не буду цитировать дальше, может быть, самых интимных, сокровенных строк повести, да и другими словами не смогу передать состояния Николая Петровича, заставившего его пасть на колени перед Распятием и зашептать покаянные слова: "Прости нас, Господи!" "Прости нас и помилуй!" Это надо читать.

Посетил Николай Петрович и пещеры. А свершилось всё это в канун большого праздника, Дня Победы, о котором здесь, в Киеве, напомнили ему плакаты: "ДЭВЯТЭ ТРАВНЯ — ДЭНЬ ПЭРЭМОГЫ" да группки ветеранов с орденами и медалями — таких же, как он, стариков. И Николай Петрович засобирался домой, в Малые Волошки, где у памятника павшим воинам нынче некому, кроме него, представлять солдат-ветеранов. Однако не мог он вернуться домой, не помолившись еще и в соборе Святой Софии. Туда и направил шаги Николай Петрович, да только споткнулся и, "прежде чем упасть, он воочию увидел, как прямо на него идет от самого высокого и златоглавого купола Софии весь в белых одеждах мальчик, отрок, озаряя всё вокруг радужным неземным сиянием. А высоко над ним летит, и не успевает лететь, белокрылый ангел, так беспечно оставивший Николая Петровича у порога Киево-Печерской лавры".

Тут и закончил свой праведный земной путь паломник из России, солдат великой войны, крестьянин деревни Малые Волошки.

…Не из одного только чувства благодарности старого солдата Ивану Евсеенко пишу эти строки. Читал и другие сочинения этого писателя и хотел бы обратить на него внимание тех читателей, которым, возможно, поднадоела вафельная, с различными лакомствами, сладенькими завитушками, затейливая проза и которые не прочь отведать простого хлебушка, испеченного из чистого золотого зерна черноземной полосы России.

Иван Евсеенко — реалист. Самый традиционный. Его прозу многое роднит с прозой Астафьева-рассказчика. Не романиста, даже не автора повестей, а именно рассказчика, автора таких шедевров, как "Ясным ли днем…", "Людочка", "Руки жены" и многих других. Та же неспешность повествования, отвлечения от основного сюжета, та же поразительная приметливость к мелочам жизни, из которых складывается на редкость пластичная, в гармонии своего естественного круговращения, картина ее. Эта проза предполагает и такое же неспешное, вдумчивое прочтение. И если людям старшего поколения, так или иначе связанным с деревней, она — как слезы первые любви, то молодым, не зачерствевшим душою, может служить напоминанием о иных временах и иных людях, их родичах, их предтечах: как и чем они жили, чему поклонялись, какие нравственные и духовные ценности несли в себе.

Может быть, и есть длинноты в первой половине повести Ивана Евсеенко, несколько затягивающие движение сюжета, зато вторая половина ее, при всей опять-таки неспешности и обстоятельности, почти не оставляет времени на отдохновение от сопереживания.

Очень бы не хотелось, чтобы повесть "Паломник" Ивана Евсеенко упокоилась в журнальном комплекте. Ей прямая дорога — в книгу.

ЭСТОНИЯ. ПЯРНУ. 1972

Дембельский месяц — дурманящий май,

Море вздыхает по-летнему кротко.

Вот и пора уже думать: "Прощай,

Каша с селёдкой, дерьмовая водка,

Ставший родным карабин СКС,

В небо упёршаяся бетонка…"

Скажут: "Вернись!" — откажусь наотрез:

Не улыбается встречно эстонка.

Давние медленные года,

Где разошлись мы в прощальное лето —

Шройтман — ну, он хлеборез, как всегда,

Цой — каптенармус, Майка — ефрейтор.

Ласточек быстрых пролёт за стреху,

В "ящике" тихий дебют Пугачёвой.

Рядом, читая "Бухтины" Белова,

Громко смеётся кавказец Яхутль.

Входит Малышко, сержант-старшина —

Не дослужиться до прапора парню:

"Где же, ребята, метёлка одна?"

И "жеребята" от смеха упали…

Дремлют на койках кубанский казак,

Хитрый казах и неслышный литовец…

О нерекламный запах казарм!

О некупринско-советская повесть!

Спрятан за сталью ворот самолёт,

А в двух кварталах, штопая славу,

Подслеповатый Самойлов плетёт

Про королевну, мою Ярославну.

"Что-то не снятся великие сны", —

Пишет поэт. Да мне тоже, признаться,

Только лишь скалы, от солнца красны,

Вишенья два парашютика снятся,

Шпал креозотных путь на восток

И пограничная леса полоска.

…Бюргерский, чопорный городок,

Неба державного выцветший лоскут.

***

"…што словеть Лотыгольская земля,

от того ся отступил".

Князь Полоцкий и Витебский Герден