"Нормальные" пока предложения — в духе пушкинской прозы вообще. Короткие и ясные. И грамматически — простые. Затем посложнее и «поцветистее» — два уже сложноподчиненных:

"Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешенные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова".

Обозначившие некий — пусть патетический — подъем, предложения эти сменяются шестью восклицательными подряд. Именно эти предложения и вызывают у многих, начиная с Виссариона Григорьевича, исследователей усмешку:

"Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки были слезы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю! А для него какая была минута!"

Представим на секунду, что речь идет о 1945 годе и Победе в другой — Великой — Отечественной войне. Даже спустя более полувека вряд ли кто воспринял бы это как иронию. А у Пушкина по сюжетному времени дистанция в с е г о в три года! Да и по времени создания повести — каких-то 15 лет. И если Пушкин осмеивает биение русского сердца при слове отечество, это — не Пушкин. Едва закончив Лицей, еще полный «вольтерьянским» духом, вспомните, как он воскликнул: "Увижу ль… рабство, падшее по манию царя…" И если чувство "любви к государю" — верноподданичество с негативным оттенком, то позвольте напомнить, что Жуковским к тому времени уже был написан текст к русскому гимну. А начинается он со слов "Боже, царя храни!".

Взгляните, насколько стройно построение этой якобы патетической тирады! В первых четырех предложениях народ встречает полки. Затем в полках показаны отдельно офицеры и солдаты. А после шести (очень даже к месту) восклицаний — новый абзац и снова народ в образе нашей слабой половины — три предложения, посвященные русским женщинам:

"Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность их исчезла. Восторг их был истинно упоителен, когда, встречая победителей, кричали они: Ура! И в воздух чепчики бросали".

А что же им еще кричать-то? "Отче наш", во всяком случае, был бы здесь неуместен. Да и за тот высмеяли бы, поди, тоже… И, наконец, (и — с нового абзаца) риторический вопрос, тоже не дающий многим покоя своей будто бы тривиальностью:

"Кто из тогдашних офицеров не сознается, что русской женщине обязан он был лучшей, драгоценной наградою?.."

И если этот вопрос (далее цитирую из той же книги) "вопреки его благим намерениям выглядит фривольно-двусмысленным (особенно смешным после восторженных слов об Александре I)" (конец цитаты), то почему же некрасовские "Русские женщины" (и в кавычках и без оных) не казались смешными и наигранными? Допустим, Чернышевскому.

Так что "выраженный в них патриотический (но и одновременно верноподданический) восторг имеет весьма" прямое отношение "к сути рассказанной истории". Ну а если кто обвинит меня в державно-имперских настроениях, отвечу и пушкинскими словами тоже: "Полки наши возвращались из-за границы…" не после завоевания чужих земель, но полковая музыка "играла завоеванные песни".

А пущей важности ради можно напомнить слова одного из участников тех давних событий — С.Н.Глинки и его "Записки о 1812 годе", начинаются которые такими словами:

"Согласится каждый из наших соотечественников, что и малейшая подробность о необычайном времени, проявившемся в нашем Отечестве 1812 года, "должна быть драгоценна сердцу русскому";

А вот что записано у него от "июля 11.1812 Г., ТРИ ЧАСА УТРА":

"В достопамятный и бурный 1812 год жил я в переулке Тишине близ Драгомиловского моста. 11 июля на ранней заре утренней разбудил меня внезапный приход хозяйки дома. Едва вышел я к ней, она со слезами вскричала: "Мы пропали! Мы пропали!"

Вспомните, как начинается «Метель»? А так и начинается: "В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную…" (курсив мой — В.К.)

А вот еще один фрагмент из окончания «Записок» С.Н.Глинки:

"Возлагая все на алтарь Отечества тысяча восемьсот двенадцатого года, сыны России и на алтарь провидения возложили целые два столетия событий русского бытописания. Громкие подвиги от 1612 до 1812 года как будто бы смолкли в вековом пространстве. Вызвав из заветной старины имена Минина и Пожарского, мы не выкликивали ни Задунайского, ни Рымникского, ни великолепного князя Таврического. В наш двенадцатый год Россия, подав руку первому двенадцатому году, и среди туч бурного нашествия, взглянув ясным оком на небо, опоясалась мечом или на жизнь за Отечество или на смерть за него".

Информация к размышлению: С.Н. Глинка составлял свои "Записки о 1812 годе" уже через пару лет после того, как болдинской осенью 1830 года А.С. Пушкин закончил работу над последней повестью своего цикла.

Надеюсь, что после всего сказанного можно с полной смелостью заявить: нет, не может быть здесь иронии. Как и то, что не жалеет Пушкин героя своего — Владимира — и не плачет над судьбой "маленького человека". И вовсе это не пресловутый «демократизм» белкинского цикла. Не демократизация это, нет. Чересчур просто это было бы для Пушкина. Он и мудрее, и изящнее самых наиизворотливейших критиков своих. Это — сама жизнь, каковою ту нужно суметь увидеть, ощутить и вывести — самостоятельно — мораль.

И, ей-Богу, иногда становится почти понятным, почему Пушкин не пускался в объяснения и разъяснения белкинских повестей, буквально разнесенных современной ему критикой. Не метель мудра, не она, а Пушкин мудр, милостивые дамы и господа, Александр Сергеевич; впрочем, да, метель мудра тоже — пушкинская «Метель».

P.S. Ежели кто не согласен и желает поспорить, пишите на адрес редакции. А я вам в следующий раз еще что-нибудь расскажу. Допустим, о русском менталитете. Или там о митьках. Или — почему Андрей Битов (хороший такой писатель) назвал Пушкина "первым Митьком". Да мало ли о чем. А Пушкин для нас, он и за границей — Пушкин.

Кстати, если читателям интересно знать цитируемую книгу, на авторов которой обиделся, вот она: В.Е. Хализев, С.В. Шешунова. Цикл А.С. Пушкина "Повести Белкина". — М., 1989

Печ, Венгрия