Вот так, маршируя нога в ногу, строя в едином порыве, Поэзия благоденствует рядом с Политикой. Правильнее даже будет сказать, что юная, облаченная в революционную тогу Политика творит глобальное, частью которого является Поэзия. Льющаяся кровь революционных мучеников, сверхчеловеческие преобразования (например, из страны сохи в страну тракторов, стали и электричества), "симфония цифр" (как определял социалистическое строительство Лев Давыдович) — таким должен быть размах питающих Поэзию образов. Поэтому творчество "нового мира" отдает поэзию в могучие руки Политики.
За возрождением Политики следует расцвет всех искусств. Поэзия переживает свою весну. На всех языках искусства она воспевает "свое отечество". Каждый такой период индивидуален, абсолютен и неповторим. Называя себя наследником великого прошлого, прежних весен, этот период претендует не на формальную, а на метафизическую преемственность невыразимого, лежащего в основе любой весны, любого яркого периода истории.
В свое время Макиавелли удалось узаконить в рамках Флорентийской республики ряд политических и военных институтов республиканско-консульского Рима. На основе своих рассуждений о Тите Ливии он сформировал легионерскую армию. Но при первом же столкновении с противником все его легионеры побросали оружие, знамена, значки и разбежались по домам.
Муссолини не стал копировальщиком Рима, он занялся восстановлением в Италии того духа, который сделал Рим удивительным по красоте мифом. В результате появилась не жалкая копия, а яркий, неповторимый миф. У него даже есть преимущество перед Империей — нет долгого периода увядания, его гибель, как и жизнь, была цвета юношеской крови. О Фашизме всегда будут с интересом читать, перелистывая множество последовавших за Императорским Римом столетий. А после Фашизма вообще закроют книгу Истории Италии (во всяком случае официальную ее часть) — потому что читать в ней больше нечего. На нынешней Италии история «отдыхает». Оттого, видимо, там и преследуется рьяно фашизм (в том числе и его духовные наследники), что нечего пигмеям противопоставить Великому времени. В литературе? — "После Данте были Маринетти и Паунд". Да и Данте Муссолини считал фашистом. А вот кто был после них?
Поэт, если он настоящий, поднимается с уровня восторженных курсисток до уровня политических манифестаций. Своей политичностью он преодолевает личное, индивидуалистическое, все еще слишком «человеческое». Сливаясь с "делом своей страны", участвуя в строительстве Великого, он становится его частью. Нет больше Горького и Маяковского, но есть Горький и Маяковский как часть Советского мифа. Нет больше отдельных Маринетти и Д'Аннунцио, но есть Маринетти и Д'Аннунцио как часть фашистских легенд…
У Поэта, как у того, что стремится к Высшему; у Поэта, готового "поставить в радужной надежде на карту все, что накопил с трудом"; у Поэта, готового, не дрогнув, отдать самое ценное ради неприходящего экстаза, — у Поэта есть только один путь — вверх по ступеням боли, восторга и преодоления к жертвенному алтарю, на который он должен возложить собственную индивидуальность, самое дорогое в жизни. Ради высшего — высшую цену. На вершине его ждет шестикрылый комиссар, который взамен отработанного языка протягивает поэту партбилет.
Трагедия поэта-профессионала, поэта, ограничившегося искусством, поэта, не ставшего Политиком в исчерпаемости колодца питающих его образов. Разве Троцкий или доктор Геббельс в качестве политиков не писали гораздо ярче и больше, чем многие или даже большинство представителей "литературного наследия"? Что бы делал дальше "вне политики" Пушкин, если бы не оказавший ему услугу Дантес? Лермонтов? Леннон?..
Что бы случилось с Лимоновым, не экстремизируй он в очередной раз собственное бытие. Его парижско-штатовские рассказы последних эмигрантских лет при всей отточенности стиля стали все ближе приближаться к страшной черте банальности. Политизация Лимонова спасла Лимонова-поэта.
Поэт, не ставший Политиком, "кто мосты к отступлению сжег", обречен на тусклую старость, на долгое или краткое вымирание после того, как чисто литературный предел будет достигнут. Чем кончил Ремарк? Матрицей, носящей популярное имя, в которую с определенной последовательностью вносились столбцы с любовью, туберкулезом, размышлениями вянущего буржуа, гонками, ненавистью к нацистам… Чем в таком случае Поэт отличается от закручивателя гайки № 6?
Буржуазное бытие, в котором максимально смягчены противоречия, а страсти существуют на уровне мягкого чувственного комфорта, штампует собственные поэтические кадры. Случайно проявляющийся Поэт обречен на разложение в духе Элвиса Пресли. Единственная альтернатива спасающему на время алкоголю и наркотику — это ненависть.
Поэзия в буржуазном мире может быть только в селиновском стиле. Ненависть, пронизывающая все складки жизни общества и человеческих отношений. Ненависть, как динамит, ложащаяся везде, потому что «реформировать», "улучшить" здесь ничего нельзя, можно только взорвать до основания, а затем уже "мы наш, мы новый мир построим"…
Ненависть к людям? Да, ненависть к двуногим существам, за каждым из которых стоит гора собственного эгоизма. Когда лежащая с тобой в постели красотка «лежит» с перспективой воспоминаний о "геройски погибшем". Когда единственное способное на любовь существо оказывается проституткой. Когда любить можно только детей, надеясь, что они вырастут не такими паскудами. «Дружба», "любовь", «героическое» в буржуазном обществе — это ложь, причем лицемерная. Искренней здесь может быть только ненависть, потому что единственной правдой множества скрепленных в аморфном организме общества эгоизмов является "Homo homini lupus est". Все остальное лишь прикрытие, чтобы упорядочить эту ненависть, привести ее к разумному для заинтересованных (классов, лиц…) знаменателю. И на самом деле непонятно только одно, кто об этом радикальнее заявляет — Селин или сам мир.
Находящийся в буржуазной среде Поэт должен быть радикальнее самих радикалов. Причем недостаточно быть радикальным в «Слове» — даже самые литературно-пропагандистские вещи Лондона общество с перебоями в пищеварении, но проглатывало. Литературный радикализм сам по себе исчерпываем. Лондон выжал из буржуазного общества все, что в нем еще было живого: гангстеров, Аляску, индейцев, акул — капиталистов, рабочие кварталы. Но без революции, без кровавой борьбы эта страна не могла уже дать Лондону достойных образов. Оставалось, так что, либо на баррикады, либо эмигрировать в Сталинский Коммунизм.
Штаты не сами по себе, а как "высшая стадия" буржуазности. Не случайно, что с этой страной Гамсун, Селин, Лимонов связывали самые тяжелые, тоскливые образы. Буржуазность расслабляющая, убаюкивающая, смертельно опасная для того напряжения, в котором Поэт только и может творить. Облагополученный Миллер сошел до описания своих жизненных неурядиц, снабженных подробными характеристиками съеденного и выпитого.
Неполитичность «поэта» — это сознательное бегство от опасности, от опасного существования. Чем же он тогда отличается от не претендующего на Слово читателя (зрителя, слушателя…)? Бог любит тех, кому дарует трудный путь. Бог любит тех, кто не сворачивает, не убегает, не прячется от даруемых испытаний.
