…на бабу с воза, по колено в грязь

забредшую, подобно индианке.

Есть нечто в древнем облике крестьянки,

невиданное мною отродясь.

Я открываю дивные черты.

Однако…

Реальность в облике мужика, с воза которого свалилась (или слезла?) баба, вынуждает героя вернуться в облик.

…Однако на правах первопроходца

мужик жестоко надо мной смеется

и лезет в лужу, закатав порты.

Мужик под бабу…

Отвернитесь, стыдливые! Осуществляется сублимация эротического акта:

Мужик под бабу, засучив рукав,

Являя миру грозный нрав,

Подсовывает руку —

Из грязи в князи тащит суку.

Что ж так грубо кончил? Чтобы скрыть прециозность внутреннего состояния. Жаль, конечно, возвращаться в родной навоз. Но есть чем утешиться: вот какие бриллианты откапывает в нем Владимир Салимон!

См. его книгу "Бриллиантовый и золотой". — М., 1998.

"НО — С ДРУГОЙ…"

Где это происходит, не очень ясно. Впрочем, и не важно. Где "от солнца акварельным угол Кудринки казался". Важно то, что случилось вечером. Впрочем, дело обычное: пустяки выросли в разрыв. "Как обычно, поссорились мы этим вечером. Я ушел… Но внезапно средь затхлости лестниц догадался, что, собственно, делать нам нечего и что сделано все, что положено вместе".

Затхлость лестниц — это существенно. Быт. Пошлый быт, который мешает мыслить и мечтать. Потом, через много лет, придется признать и фактор быта. "В наши трудные времена человеку нужна жена…" А сейчас — невыносимо!

"Лишь с привычкой к теплу расставаться не хочется… Но время пройдет, и ты станешь решительней. И тогда — как свободу приняв одиночество, ты почувствуешь город, где тысячи жителей".

Тяжеловесная неуклюжесть этих строк не должна смущать читателя: она — от давления мыслей. Любовь — как проказа, отвлекающая от сути; ее всегда мало: если с ней примиряешься, то лишь как с "сугубой прозой". Прелесть "рук и плеч" — ничто перед весомостью слов, и если слова оказываются "пустой болтовней", то у женщины шансов нет.

У данного мужчины — тоже. От таких женщины уходят — к другим. "Уносят ощутимость своей теплоты". А оставляют тебе — ощутимость свободы.

Но зато есть мысли. О том, что у русских женщин всегда берет верх покорность. А если решительность, то и в этом мало смысла. Дурная бесконечность. "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет". Это Некрасов так думал. Мы знаем другое: "Она бы хотела иначе — носить драгоценный наряд… А кони все скачут и скачут, а избы горят и горят".

"Драгоценный наряд" — это тоже морок. Женщина "не может заменить весь мир". Так что разрыв с ней — закономерен. "Мы встречались порой. Говорили. Мне некогда было. Я проделывал путь, пробивая дорогу плечом".

Так что без женщины даже лучше.

Так в чем же смысл жизни, от которого она отвлекала?

Смысл — изначально — в том, чтобы выбиться из пошлости всеподобия, не быть таким, как все. Отстоять свободу. Право на свое «Я». По ходу раздумий на эти темы, впрочем, выясняется, что личности неоткуда почерпнуть содержание для своего «Я», кроме как из того потока, из которого она хочет выбраться любыми средствами. "Верность себе" — понятие вполне номинальное. Для того, "кто полон лишь собою", — это путь в одиночество. От кого ты спасся? "От всех, кому ты протянуть не смог руки, когда спасал, как жизнь, свой спешный путь неведомо куда". Даже не одиночество страшно, страшно, что — "неведомо куда". Бессмысленность страшна.

И такая же ловушка — в излюбленном поле размышлений — в российской истории. Наследник честных революционеров хочет поднять восстание, но не может решить, против кого, потому что ненавидимые им тупицы-враги куда усерднее наследуют революционные традиции, чем он сам. Так "после войн и революций, под все разъевшей темнотой мне так же некуда вернуться с душой открытой и живой". Другой бы нашел, куда вернуться, сказав, по обыкновению наших демократов: теперь у нас другая страна… Но надо же дойти до самой сути. Ты же — адепт Разума. И отречься нельзя от желябовской бомбы, и мучит догадка, что "самый добрый царь был убит ради баловства". Стонет логика оттого, что сначала романтики везли в Сибирь кулаков, а потом "той же дорогой" повезли их самих. Приходится признать, что мечта "водила нас за нос". Но тогда "кем мы сами были? Что отняли у всех? И что им дали?" И мучается душа от мысли, что "соблазн пришел не через них. Он через нас пришел". То есть не через тех "простых людей", которые поверили в химеру коммунизма. А через тех умников, которые химеру вызвали.

И это третья ловушка — взгляд на "простых людей" свысока (за их "мещанство") и стыд от своего опасного высокомерия. Ну как Разуму достучаться до заурядных? Им — "души не по плечу". "Они ничего не знают, а эти стихи для них"… Что они могут подумать о поэте? — "Простые люди… Кто я впрямь для них? Лежачий камень… Мыслящий тростник…" Тростник в данном случае мыслит слабо, а вот "простые люди", о которых он судит, мыслят трезвее, и они его «добьют», сказав с насмешкой: "Что ж, хотел не как мы, так смотри…" И он признает: "Мой суд был строг… Но даже след сгорел высот, с которых я на вас смотрел…"

Нормальный разум в этом случае, наверное, осекся бы, заурядный человек замкнул бы уста. Но мудрец пытается выразить самую эту ситуацию финальной пустоты и абсурда, он упрямо продолжает атаковать бессмыслицу, признавая: "Все распалось — ни мести, ни чести… Только длится — неведомо что". Как спастись при таком итоге? "Стать умней… и больше зря не спорить с Богом". С Богом?! Его же нет? Нет, конечно. Но "впервые жаль, что нету Бога…" И впервые — крик: "Вразуми нас, Господь! Мы в ловушке…" И впервые человек, веривший в разумную связь всего, задумывается о банкротстве: "Где эта связь? Иль впрямь лишь сам собою я занят был, бунтуя и кляня… А связей — нет. И, значит, впрямь пустое все, чем я жил, за что убьют меня".

Теперь уж не убьют. Дадут дожить спокойно.

Но смутно, как сквозь пелену, — там, на затхлой лестнице, — мелькает запоздалая разгадка:

Предельно краток язык земной,

Он будет всегда таким.

С другим — это значит: то, что со мной,