Я остановился, поискал глазами и увидел грязного попрошайку, в истлевшей изодранной одежде непонятного цвета. Он расположился у деревянного забора, что разграничивал ряды. Хм, похож на меня. Интересно, чего ему надо? Хотя, любому понятно, чего жаждет нищий, сидящий на рынке. Однако я решил действовать иначе, чем обычно. Ведь действуя изжитыми методами, мы получим изжитые результаты. Если они нас не устраивают, то следует обновлять сами методы.

— Как я могу не пройти мимо, если я иду мимо? — весело полюбопытствовал я.

Мой простой вопрос вызвал глубокое замешательство. Блеклые глаза замерли, рот приоткрылся. Пока он пребывал в таком состоянии, я изучал его: волосы грязные и нестриженные; лицо заросшее и чумазое; под щетиной и грязью угадывался большой синяк, пара ссадин и пунцовый окрас. Мешки под глазами вздулись. Возраст бродяги угадывался с трудом. Да, он выглядел уже старым, но таковым не был. От него не пахло старостью. От него пахло слабостью и кислым перегаром.

Наконец он оправился и отрывисто заговорил:

— Я… того. Я ведь… другое имел в виду.

— Чего же? — насторожился я. — Ты хочешь предупредить меня об опасности? Ты хочешь сказать, что проходить дальше опасно?

— Я… нет. Я просто… Подай, Бога ради бедному и бездомному сироте, я потерял свой кров и близких, и давно ничего не ел.

Последнюю фразу он произнес слитно, без заминки, даже с интонацией. Видать не раз повторял. Я окинул его внимательным взглядом.

— Бога ради? — подчеркнул я.

Он тут же кивнул.

— Ты взываешь к самому высокому идеалу?

Нищий задумался. Нет, не над ответом — над вопросом. Я продолжал:

— Ты прикрываешься самым святым, желая принудить меня к тому, чего ты хочешь?

Его перекосило. Но не от смысла — от непонимания. Потому как не привык он глубоко задумываться. Я усмехнулся и спросил:

— А если я Бога ради не подам?

Нищий снова стушевался. Глаза его мучительно закатились. Он хрипло вздохнул и застонал:

— Но ведь мы все должны быть милосердны?

— Правильно. Должны. Причем все. В том числе и ты.

— Да не оскудеет рука дающего, — попытался извернуться он, с трудом вспомнив заученное.

— Правильно, не оскудеет, — соглашался я. — Особенно, если она пуста. Куда дальше оскудевать?

Он часто заморгал и недоумевающее мотнул головой.

— Ведь дающих мало, а берущих много, — продолжал я. — Человек в большей мере желает брать, чем давать. Ведь так… не ведаю твоего имени.

— Хват, — с затаенной гордостью выдал он.

— Ведь так, Хват? — повторил я вопрос. — Ты же не склонен отдать мне все, что собрал за сегодня?

Он грозно сверкнул глазами и на всякий случай придвинул к себе грязную дырявую шапку. На дне уныло поблескивала медная кучка. Монеты старые — позеленевшие. Но все одно — монеты.

— Не склонен, — подытожил я его безмолвное действие. — Это радует. Выходит, и я не должен ничего давать.

— Но… я ж как раз и вымаливаю милосердия. Разве твоя мошна оскудеет от одного медяка?

— Не оскудеет, — усмехнулся я. — Ибо уже оскудела. А все из-за таких, как ты. Кто жаждет брать, но не желает давать. Понимаешь?

— Нет, — искренне признался он, с опаской придвигая шапку еще ближе.

— Тогда найди того, кто поведал тебе высказывание о руке, — посоветовал я.

— Зачем? — удивился он.

— И попроси продолжения. Получается то не полная истина.

— Ааа…?!

— Да, понимаю — не найдешь, — прискорбно отметил я. Воззрился в небо, улыбнулся и вновь взглянул на попрошайку. — Тогда я сам поведаю продолжение. Хочешь?

Он молчал. Я расценил это за согласие и провозгласил:

— Да будет знать меру рука берущего.

Хват сжался, словно ожидал удара. Но то и был удар — сильный удар по его сознанию. Благо, оно не велико, не то боль стала бы нестерпимой. Он дрожал, метал на меня подозрительные взгляды, кривился и стонал. Наконец, собрался с силами и выдохнул:

— Так всего ж медяк-то?

— Правильно, всего-то медяк, — посмотрел я на шапку. — Но когда каждый такой, как ты, схватит по медяку, то рука-то и оскудеет. А таких, как ты много. Изначально все склонны брать. И даже не подозревают, что это дает такое же право другим.

— Но…

— Хочешь оспорить? — снова обратился я к нищему. — Хочешь сказать — это не так? Хочешь заявить, что вы должны хватать без меры? Рвать столько, сколько вырвете?

— Нет, но… всего медяк… — с невероятным упорством твердил он.

— Вот тебе и медяк, — тяжело вздохнул я, вытягивая перед ним руку. — Вот она, рука моя. И она пуста. Даже линий нет. Ты хоть понимаешь, что это значит?

Хват усиленно замотал головой. Он действительно не все понимал. Причем, далеко не все.

— То, что был я милосерден к таким, — спокойно продолжал я свое повествование. — Искренне милосерден. Да только не ведали такие, что меру знать надо. И закон равновесия. Ведь если что-то берешь, надо и что-то давать. Разумеется, если еще раз взять пожелаешь оттуда же. Но, к сожалению, мало кто его ведает. Потому как до сих пор все только и берут, если выпала возможность. Не выпала — ищут ту возможность. Словом — вот тебе и результат. Все выгребли подчистую. Ничего не осталось. Одни лишь желания. А все потому, что меры не знали. То есть не соизмеряли. Не скрою — бывало и давали. Но меньше, гораздо меньше, чем брали. А потому и иссякло все со временем. Все. Даже линии судьбы.

Хват сиротливо и мастерски сжался. Да, научился. Молодец.

— Оскудела рука дающего, которая не должна была оскудеть — я демонстративно тряс перед ним уже обеими руками. — А потому и не дам тебе ничего. Нету. О, нет, я не жаден. И не думай, что я лишился милосердия. Напротив, оно лишь крепче стало во мне. Просто… тебе ничего не осталось, благодаря таким, как ты. Кто меры не знал. Ты просто в очередь не успел. А потому обижайся не на меня, а на себя. И на тех, кто так же мыслит, как и ты.

Вокруг шли люди, но на разговор двух нищих вряд ли кто обратит внимание. Поэтому нас не перебивали. Я осмотрелся, и продолжал:

— Да, Хват, правильно. Человеколюбие должно жить в наших сердцах. Но не стоит забывать, что любовь не пустое слово. И она далеко не то, о чем обычно думают люди. Любовь — это прежде всего желание. Причем неважно какое: плохое или хорошее. Потому как уместны все они. Желание влечет за собой действие. Человек действует и живет. Так и движется жизнь. То есть жизнь — это череда бесконечных желаний, что вспыхивают в душе каждого. И когда мудрецы говорят — миром правит любовь, они имеют в виду именно это. Я не поверю, чтобы миром правила изменчивая и противоречивая любовь одного пола к другому. Я очень редко сталкивался с честностью в этой любви. Я очень редко встречал ту чистоту отношений, что воспета в легендах и сагах. Да, это тоже проявление любви, но лишь однобокое и очень малое.

Хват пристыжено засопел. Он дал понять, что ничего не понимает. Я победно усмехнулся, сжалился и подытожил:

— Словом мы все должны быть милосердны. Равно как разумны и расчетливы. То есть меру должны подсчитывать во всем. Или чувствовать ее, если считать не умеем. Сколько взяли — столько и вернули, чтобы снова потом взять. Это и есть суть взаимной благодарности. Такими мы должны быть, понимаешь? По крайней мере, если речь идет о ценностях материальных. Не оскудеет лишь мудрый, кто мудростью обогатит нуждающегося в совете. Так вот. И как следствие такого отношения к жизни — мы должны быть богаты. Чтоб не сидеть как ты.

Он пристально вглядывался в меня. Я тоже посмотрел на него. Он покорно опустил взгляд. Знает, что по иному не заработаешь медяка.

— Что поделаешь? — пожал он истрепанными плечами. — Я ж не желаю, но приходится. Такова жизнь.

— Нет, таков ты, — жестко парировал я. — Ты не лучше и не хуже тех, кто торгует на рынке. Не лучше и не хуже меня. Вернее, в чем-то может и хуже, но, как следствие равновесия — в чем-то должен быть лучше. Почему ты не торгуешь?

— Куда мне… — попытался вставить он. — Оборванцу.