Обхваченный сзади Андрей сделал резкое движение, чтобы освободиться. Но, вопреки ожиданию, усилие его не привело и к малейшим результатам: будто он оказался опутан мотком стальной проволоки.

К такому уверенный в своей силе Тальвинский не привык, и оттого принялся пыхтеть, наливаясь злобой.

Напавший состояние его распознал и быстро распустил захват. А когда не на шутку разъярённый Тальвинский развернулся, уже стоял, вытянувшись во фрунт.

– Товарищ майор! Разрешите доложить! Лейтенант милиции Мороз прибыл в ваше распоряжение!

По мере того как ладный парень докладывал, весело поблёскивая глазами, гнев Тальвинского уступил место сначала недоумению, а потом радости.

– Виталик! – Андрей обхватил его за бицепсы, с силой, будто бы от избытка чувств, вжав в них длинные свои пальцы. С таким же успехом можно было пальпировать кору крепкого дерева. – Ты погляди, каким стал! А с виду сухощавый. Канаты у тебя там, что ли, вшиты?.. Знакомься, Александрыч. Мой крестник. В свое время едва по хулиганке не посадил. А теперь гляди каков – соратник. Сколько прошло?

– Больше пяти лет! Уже двадцать три исполнилось!

– Уже! – Чекин хмыкнул. – Так что, лейтенант, материалы, что я тебе дал, изучил?

– Так точно. – Стало быть, фамилия Воронков тебе теперь знакома. Скоро познакомишься лично. Придется съездить в ИВС. Андрей Иванович попозже разъяснит, что нужно сделать. Ну, и раз вы такие крестники, на неделю прикрепляю тебя к нему. Вопросы есть?

– Никак нет… Какие будут указания? – Мороз молодцевато повернулся к Тальвинскому.

– Подожди у меня.

– Хорош! Прямо гусар на плацу. Такие женщинам нравятся, – оценил Чекин, едва Мороз, чётко повернувшись, вышел. – Впрочем, в этом вы с ним схожи. Ступай-ка и ты. А то как бы там Лавейкина отдел не затопила. Рыдает перед твоим кабинетом.

– Тренируется! Ох, и не лежит душа концы по такому делу рубить. Умом все понимаю: и не ко времени, и сверху давят. Но как вспомню, что кто-то из этих сволочей организовал убийство Котовцева… – Это всего лишь предположение.

– Но это МОЕ предположение! Веришь: хоть какая-то зацепка – порвал бы к чертовой матери!

– Зацепка, говоришь? – Чекин вгляделся в Тальвинского. Он любил Андрея. Но, в отличие от других, ценивших того прежде всего как веселого, снисходительного приятеля, которому хотелось подражать, Чекин выделял иное его, несмотря на десять лет милицейской службы, не утраченное качество – совестливость. И теперь колебался, стоит ли продолжать: уж больно много неприятностей принесла эта черта бывшему «важняку».

Но и Андрей не первый день был знаком с Чекиным.

– Что-то появилось? – догадался он. – Не томи, выкладывай. Чекин прищелкнул пальцами, – де-сам напросился:

– Мне только что Галушкин поведал: оказывается, еще полгода назад в Знаменском была выездная торговля. Ну, он как участковый проверял накладные. Так вот с одного микрофургона нацмен торговал по документам, выписанным на Лавейкинский магазин. А с соседнего лотка продавала сама Лавейкина. И они общались. Вот он и решил, что вместе торгуют.

– Так, может, действительно?

– Наверняка. Но, как припомнил бдительный наш Галушкин, Лавейкина торговала обычным ширпотребом. А вот нацмен этот, – Чекин выдержал паузу, – один к одному с «левым» товаром, что через три месяца после того в лавейкинском магазине опечатали.

– И это все? – Тальвинский огорчился. – Я тебе и без того всю их схему расскажу. Дефицит систематически скидывался Лавейкиной. Она распродавала его на «развалах» под прикрытием магазина. Потом накладные рвались, а деньги делились. Во всем этом до сих пор неизвестен только один пустячок, вот такусенький, – откуда товар этот поступал. Могу, конечно, у самой Людмилы Николаевны поинтересоваться. Де, не желаете ли дать на себя новые показания. Но – там, сам знаешь, одна песня: «Делов не знаю».

– Чем богаты. Только нацмена этого Галушкин, по его словам, раза три потом встречал. Крутится близ Центрального рынка. Его Тариэл зовут.

– Тариэл! Всего лишь имя, – поняв, что существенной информации у Чекина нет, Андрей почувствовал невольное облегчение: в глубине души проблем перед самым назначением ему не хотелось. И тут же застыдился этого. – Но, с другой стороны, – грузинское имя в русском городе – почти фамилия. Шанс, конечно, тухлый. Но – попробуем?

Вгляделся в ухмыляющегося Чекина. И только тут окончательно понял, куда его загоняют:

– Погоди! Центральный рынок, говоришь! Да это опять к котовцам на поклон!

Чекин сочувственно смолчал.

После разгрома «летучей бригады» из всех оперативников, служивших под началом Котовцева, в службе ОБХСС были оставлены всего трое: бывший заместитель Котовцева майор Марешко, капитан Рябоконь и старший лейтенант Лисицкий. Они обосновались в тихом флигельке, в полутора километрах от Красногвардейского райотдела. И их-то, желчных, необразумившихся, выделявшихся на фоне сурового шинельного сукна эдакой канареечной заплатой, и называли по-прежнему котовцами.

Говорят, на очередное предложение кадровиков покончить с гнездом дерзости и смуты многомудрый, переживший многое и многих начальник УВД пренебрежительно отмахнулся:

– Зачем убивать ядовитых змей в серпентарии? Раз уж под колпаком.

Генерал любил выражаться аллегорически.

– Не пойду. Как хочешь, Александрыч, к Лисицкому с просьбой не пойду, – набычился Андрей.

Чекин сдержал улыбку. Причина столь резкого демарша была ему хорошо известна. Как, впрочем, и многим. О странных отношениях, сложившихся между следователем Тальвинским и оперуполномоченным ОБХСС Лисицким, рассказывали с хохотом, будто свежий анекдот.

Дело в том, что Лисицкий неожиданно для всего города «подвинулся» на национальном вопросе. После польских событий, начитавшись изъятой самиздатовской литературы, старший лейтенант милиции Лисицкий торжественно объявил себя поляком. И с тех пор при всяком удобном, а чаще неудобном случае плакался о тяжкой доле несчастного своего народа, распятого пактом тридцать девятого года между фашизмом и сталинизмом. Заинтересовавшемуся инспектору политуправления Лисицкий попросту и без затей объявил: «В этом затхлом городишке всего два порядочных человека: я да Тальвинский. И оба, кстати, поляки».

Произошло это как раз накануне дня, когда в очередной раз решался вопрос о повышении Тальвинского в должности. И хотя примчавшийся в инспекцию по личному составу Тальвинский безусловно оправдался, что никакой он не поляк, а самый что ни на есть заматерелый русский и даже представил какие-то дополнительные метрики на бабку, назначение на всякий случай «прокатили». Озверевший Андрей прямо из «предбанника» дозвонился к котовцам и пригрозил при случае набить морду. На что Лисицкий, известный своей вспыльчивостью, лишь кротко вздохнул: «Ну, что делают сволочи? Нас, поляков, всего ничего, и то норовят лбами столкнуть. Вот он, великодержавный шовинизм в действии. А приезжай-ка, дед, в самом деле. Я тебя манифестом «Солидарности» побалую. Недавно отксерокопировали».

Тальвинский бессильно швырнул трубку.

Когда же при случайной встрече в людном коридоре УВД Лисицкий выбросил вверх сжатую в кулак руку и громогласно поприветствовал его: «Аще польска не сгинела!», – Андрей сдался. Отведя неугомонного опера в сторону, признался, что он действительно поляк. Но поскольку для номенклатуры – это непозволительная роскошь, то поляк он тайный. Куцым объяснением Лисицкий неожиданно удовольствовался и с тех пор при встречах ограничивался многозначительным подмигиванием. Встреч с ним предусмотрительный Андрей старался, понятное дело, избегать.

Чекин, хорошо знавший и Лисицкого, и родителей его, тамбовских обывателей, как-то полюбопытствовал:

– Коля, и на хрена тебе вся эта галиматья?

– Знаешь, дед, так скушно иногда. Просто невмоготу. Вот еще пытаюсь предков на иудейские корни расколоть, – доверительно сообщил он. – Оченно я сионизму привержен.