– Из этого рая не выйдет ничего, – невозмутимо отвечал Чекин, продолжавший, по своему обыкновению, стучать на машинке. – Деньги они в руках держали? Нет. Стало быть, и скупки нет.

– Да ты вникни, бюрократ! – гремел Берестаев. – Они ж, по существу, скупали. Какая разница – взяли деньги и назад отдали или просто расписались в ведомости? Это ж политическое дело.

– Деньги не держали – скупки нет. Нет скупки – нет состава преступления.

– Скотина! Спекулянтам пособничаешь! Так я тебе докажу! – Берестаев швырял трубку.

Через полгода, намучившись с материалом и искостерив подставивших его обэхээсников, Берестаев по-своему признавал правоту Чекина:

– Ну, ты и гнус.

Талантливость Чекина была столь несомненна, что всякий пообщавшийся с ним задавался одним и тем же вопросом: почему этот сорокалетний человек до сих пор прозябает в районном следствии?

Причины назывались разные – и бесконечные фингалы и царапины, которыми густо украшала сластолюбивого Аркадия Александровича ревнивая супруга; и не скрываемая привычка к компанейским возлияниям, и панибратское обращение его со всеми окружающими, несовместимое с привычным обликом советского руководителя.

Но глубже всех определил причину, не делясь своим открытием с остальными, Андрей Тальвинский. Талант Чекина был сколь ярок, столь и несчастен. По натуре своей рождён он был именно руководителем следствия. Все другие милицейские службы знал, но не любил. А вход в «головку» областного следственного аппарата, где безраздельно царил полковник Сутырин, Чекину был «заказан». И Андрей Сутырина понимал – кому комфортно иметь в замах несомненно более талантливого человека?

Но вот чего не знал Андрей Тальвинский, так это того, что место своё старый начальник готовил как раз для Чекина. И всего неделю назад сделал последнюю попытку уломать его.

– Ну что ты со мной, Володька, в ромашку играешь – «люблю – не люблю»? А такое слово «надо» знаешь? Станешь номенклатурой. Побудешь годик в начальниках райотдела. А там, глядишь, и в областное следствие рокирнут вместо Сутырина. Иначе, помяни моё слово, сопьешься.

Он пригляделся к отмалчивающемуся Чекину и безысходно, не скрывая раздражения, отпустил:

– Так и катись по наклонной, самородок тупой!

Но то, что именно Чекин, не любивший хвалить в лицо, проталкивал во всех инстанциях Тальвинского, Андрей знал доподлинно.

Незаметно для себя подошёл он к райотделу, где увидел странное зрелище – метрах в двадцати от входа Ханя и Чугунов азартно теснили кого-то, скрытого за их фигурами.

«Уже гоношат», – проворчал Андрей, с удивлением обнаружив в себе новое ощущение: некое начальственное неудовольствие при виде разгильдяев – подчинённых.

Проскользнув мимо, Тальвинский поспешил к Чекину.

Кабинетик начальника районного следствия, возле вечно протекающего туалета, как обычно, не пустовал. На этот раз напротив Чекина, скрытого за грудой разложенных на столе дел и материалов, на кончике стула нервно ерзал пожилой участковый с аппетитной фамилией Галушкин.

В прежней, доперестроечной жизни Павел Федосович Галушкин слыл за отдельского диссидента. Участковым Федосыч был очень хорошим. К тому же, в отличие от других стариков, грамотным: с грехом пополам, а закончил заочно юридический институт.

Но – не любило, признаться, Пал Федосыча начальство. Не было, пожалуй, директривы или указания, по поводу которых не прошёлся бы публично старый бурчун. Да и на партийных собраниях невоздержанный Галушкин «попил кровушку» не у одного состава президиума. Сформировав вокруг себя весёлую, проказливую оппозицию из небитой молодёжи, он проталкивал сомнительные, не согласованные в верхах резолюции. Долго ломало руководство голову, как бы обуздать въедливого старика.

Проблему с неожиданной элегантностью решил начальник отдела: полгода назад, на очередном отчётно-выборном собрании, к общему потрясению, предложил избрать Галушкина секретарём партбюро. И жизнь подтвердила, что истинная мудрость есть умение провидеть. Уже спустя месяц после избрания, отстаивая свежую установку райкома, Галушкин так ловко и кстати ввернул длиннющую цитату из последнего Пленума ЦК КПСС, что посрамил даже нового замполита Муслина.

Далее произошло вовсе непредвиденное: через короткое время Галушкин обернулся внезапной головной болью для всего отдела.

Неизвестно доподлинно, как именно инструктировали его в райкоме, но только в умудренном, битом жизнью мужике внезапно пробудили давно, казалось, потухший вулкан. Пятидесятитрехлетний ветеран воспылал лютой ненавистью к «субъектам хозяйственных преступлений». И для начала восстановил против себя родное село, поизымав все имевшиеся там самогонные аппараты. Так что односельчанам пришлось платить за то же самое в соседних деревнях.

Не удовольствовавшись этим, Галушкин отправился в отдел БХСС и попросил дать ему на исполнение какое-нибудь заявление о посягательствах на социалистическую собственность на вверенном ему участке. И получил, чего желал, – заволокиченную, «палёную» анонимку о хищениях в кооперативе по изготовлению памятников, что организовал на территории района некто Воронков. Воронков этот, несмотря на телячий двадцатитрехлетний возраст, слыл городской знаменитостью. В 1986 году, сразу после армии, едва был принят закон «Об индивидуальной трудовой деятельности», он, как позже сформулировал Гулашкин, ступил на стезю стяжательства. Деятельность его оказалась сколь разнообразной, столь и удачливой. Казалось, он хватался за все, и все приносило ему успех. К 1989 году молодой парень владел сыроварней, пекарнями, двумя кооперативными кафе, пошивочным ателье и даже прикупил оборудование для изготовления силикатного кирпича. Последним хитом оказалось создание мастерской по изготовлению памятников – как раз на галушкинском участке. Воронков привлек к делу нескольких скульпторов, которые и наладили производство гранитных памятников с портретами. Так что скоро халтурщики из государственной ритуальной мастерской, специализирующиеся на мраморной крошке, лишились самых денежных заказов. Именно там, кстати, очевидно, и рождена была пресловутая анонимка. Суть анонимки сводилась к двум пунктам: во-первых, часть памятников оплачивается помимо кассы; во-вторых, для каменотесных работ используется без оформления труд бомжей.

Энергия, с которой взялся за изучение материалов Галушкин, окружающих сначала веселила, потом начала пугать. В поисках «левых» гранитных плит Галушкин облазил шестнадцать кладбищ по области, опросил с пристрастием не менее двухсот владельцев «подозрительных» памятников, из которых лишь трое неохотно подтвердили, что передали сумму большую, чем указанная в квитанции, и еще трое показали, что памятники им изготовили за пределами мастерской. Добившись этого успеха, Галушкин потребовал от Чекина немедленно арестовать злостного расхитителя. Чекин озадаченно хмыкнул. Галушкин, подёргав пористый свой, мигом налившийся обидой нос, строго произнёс:

– Нас в райкоме недавно ориентировали – все силы на борьбу с кровососами, присосавшимися к перестройке. Они дискредитируют инициативу партии и под прикрытием кооперации эксплуатируют наёмный труд. Наша партийная обязанность – Воронкова этого колупнуть – в назидание прочему антисоветскому элементу.

Боясь обидеть старика, Чекин сдержал улыбку.

И напрасно. Потому что на другой же день Галушкин направился к руководству с рапортом. На общую беду начальника в отделе не оказалось, а был лишь замполит Муслин, который как раз корпел над англо-русским словарем, готовясь к заграничной турпоездке.

– Как на духу! Как коммунист коммунисту! Веришь ли еще в победу марксизма-ленинизма?! Иль, может, тоже перерожденец? – с порога страстно произнес Галушкин, выкладывая приготовленные материалы.

– Ай лаф ю, – пролепетал сметенный напором Муслин и, зардевшись, подписал оба постановления: о возбуждении уголовного дела и о задержании подозреваемого на срок до трёх суток.