Политическая интуиция Тринадцатого Далай Ламы тоже была поразительной. В своем последнем письменном завещании он предостерегал, что если не произойдет радикальных перемен, "может случится, что здесь в Тибете религия и правительство будут атакованы и извне, и изнутри. Если мы не защитим нашу страну, может случиться, что Далай Лама и Панчен Лама — отец и сын — и все почитаемые защитники веры исчезнут и станут безымянными. Монахи и монастыри будут уничтожены. Власть закона ослабеет. Земли и имущество членов правительства будут захвачены. Их самих заставят служить своим врагам или блуждать по стране, как нищих. Все будут ввергнуты в великие бедствия и всеподавляющий страх, медленно будут тянуться дни и ночи, полные страданий" В этом тексте упомянут Панчен Лама, самый высокий после Далай Ламы духовный авторитет в тибетском буддизме. По традиции, их резиденция находится в Шигадзс, втором по величине городе Тибета.
Сам Тринадцатый Далай Лама был очень простым человеком. Он отверг многие старые обычаи. Например, было принято, что когда Далай Лама выходил из своих покоев, всякий слуга, случайно оказавшийся поблизости, должен был немедленно удалиться. Далай Лама сказал, что эта процедура доставляет людям ненужное беспокойство и отбивает у него всякое желание выходить. Поэтому он отменил это правило.
В детстве я слышал множество рассказов о своем предшественнике, которые наглядно показывали его человечность. Один из них, поведанный мне дряхлым стариком, сын которого был монахом в монастыре Намгьел, относился к тому времени, когда на территории Норбулингки закладывалось новое здание. Как обычно, на закладку первого камня пришло много народу, чтобы выразить свое почтение и благопожелания. Однажды один кочевник (отец человека, рассказавшего мне эту историю) приехал издалека, чтобы внести свой вклад. У него был очень взбалмошный мул, который, как только хозяин отвернулся, чтобы сделать приношение, умчался на волю. К счастью, кто-то шел в противоположном направлении. Кочевник окликнул этого человека и попросил его поймать убежавшего мула. Незнакомец выполнил его просьбу и привел мула. Сперва кочевник обрадовался, а потом изумился, потому что его спаситель оказался никто иной, как сам Далай Лама.
Однако Тринадцатый Далай Лама отличался также большой строгостью. Так он запретил курение табака в Потале и на территории Норбулингки. Тем не менее, прогуливаясь однажды, он встретил нескольких каменщиков, делающих свою работу. Они не видели его и разговаривали между собой. Один громко сетовал на то, что табак запрещен, говоря, что он очень помогает, когда человек устал и голоден. Он собирался все равно пожевать его. Услышав это, Далай Лама повернулся и ушел, ничем не обнаружив своего присутствия.
Это не означает, что он всегда был снисходителен. Если я и должен сказать о нем что-либо критическое, так это, что он, по-моему, был чересчур автократичен. Он проявлял крайнюю суровость к высшим должностным лицам и обрушивался на них за малейшую ошибку. Его великодушие распространялось только на простых людей.
Наибольшие достижения Тхуптен Гьяцо в духовной области связаны с его неустанной заботой о повышении уровня образования в монастырях, которых во всем Тибете насчитывалось тогда более шести тысяч. Осуществляя это дело, он отдавал предпочтение наиболее способным, даже если они были младше. Кроме того, он лично посвятил в монашеский сан тысячи послушников. Вплоть до семидесятых годов большинство старших монахов имели посвящение в бхикшу от него.
В Норбулингке я начал жить постоянно после того, как мне исполнилось двадцать лет. До этого я перебирался туда каждый год ранней весной и возвращался в Поталу с началом зимы примерно через шесть месяцев. День, когда я покидал свою сумрачную комнату в Потале, был, без сомнения, моим самым любимым днем в году. Он начинался с церемонии, длившейся два часа (которые казались мне вечностью). Затем отправлялась большая процессия, которая меня нисколько не интересовала. Я предпочел бы идти пешком, любуясь природой, свежесть и красота которой только начинала проявляться в нежных зеленых побегах.
Развлечений в Норбулингке было множество. И прежде всего, прекрасный парк, окруженный высокой стеной. В нем находились здания для персонала. Внутри была еще одна стена, называемая Желтой Стеной, за которой мог находиться только Далай Лама, его непосредственная прислуга и некоторые монахи. По другую ее сторону располагался еще ряд зданий, включая личную резиденцию Далай Ламы, окруженную ухоженным садом.
В парке я с радостью проводил целые часы, гуляя по его прекрасным уголкам и глядя на животных и птиц, которые водились там во множестве. Там было стадо диких мускусных оленей; шесть "догши", огромных тибетских мастиффов; китайский мопс, присланный из Кумбума; несколько горных козлов; обезьяна; несколько верблюдов, присланных из Монголии; два леопарда и очень старый и довольно печальный тигр (эти последние, конечно, за оградой); несколько попугаев; полдюжины павлинов, несколько журавлей; пара золотистых гусей и около тридцати очень несчастных канадских гусей, которым подрезали крылья, чтобы они не улетели: мне было очень их жалко.
Один из попугаев чрезвычайно дружелюбно относился к Кенрап Тэнзину, моему Хранителю Одежд. Тот часто кормил его орехами. Когда попугай клевал с руки, Кенрап Тэнзин гладил его по голове, и тогда птица, казалось, впадала в экстаз. Я тоже хотел так подружиться с попугаем и несколько раз попытался добиться ответного чувства, но все бесполезно. Потому я взял палку, чтобы наказать его. Конечно же, после этого, только завидев меня, он улетал прочь, и это явилось хорошим уроком того, как обретают друзей: не силой, но состраданием.
У Линга Ринпоче подобным образом сложились хорошие отношения с обезьяной. Она дружила только с ним. Он часто кормил ее из кармана, и обезьяна, завидев его, неизменно подбегала и начинала рыться в складках его одежды.
Чуть больше я преуспел в завязывании дружбы с рыбами, которые жили в большом, изобилующем живностью озере. Я становился на берегу и звал их. Если они приплывали, я награждал их кусочками хлеба и "па". Однако, у них была склонность к непослушанию, и иногда они не обращали на меня никакого внимания. В таком случае я очень сердился и открывал по ним артиллерийский огонь — швырял камешки. Когда же рыбы подплывали, я очень заботливо следил, чтобы маленькие получили свою долю. Чтобы отогнать больших, приходилось прибегать к палке. Как-то раз, когда я стоял на берегу озера, на глаза мне попалась плывущая недалеко от берега коряга. Я стал топить ее своей палкой для отгона рыб. После этого помню только, что лежал на траве, а из глаз сыпались искры. Оказывается, я упал и начал тонуть. К счастью, один из моих уборщиков, отставной солдат из западного Тибета, присматривал за мной и пришел на помощь.
Другой привлекательной чертой Норбулингки была близость притока реки Кьичу, который струился в нескольких минутах ходьбы за внешней стеной. Мальчиком я довольно часто выходил наружу инкогнито в сопровождении кого-либо из взрослых и шел на берег реки. Сначала на это смотрели сквозь пальцы, но в конце концов Татхаг Ринпоче положил этому конец. К сожалению, этикет, касающийся Далай Ламы, был очень строг, и мне приходилось прятаться, как сове. Консерватизм тибетского общества в то время был таков, что считалось неприличным, чтобы видели, как министры правительства смотрят на улицу.
Как и в Потале, в Норбулингке я проводил много времени с уборщиками. Даже в самом раннем возрасте я не любил этикет и формальности, предпочитая компанию слуг обществу, скажем, членов правительства. Особенно мне нравилось бывать со слугами родителей, с которыми я проводил много времени всякий раз, когда приходил в дом моей семьи. Большинство из них приехало из Амдо, и я очень любил слушать истории о моей родной деревне и соседних с ней деревнях. Также славно было находиться в их компании, когда мы совершали набеги на продуктовые кладовые моих родителей. И слуги тоже бывали довольны мной в этих случаях по понятным причинам: выгода от подобных мероприятий была обоюдной. Лучшее время для таких набегов выдавалось поздней осенью, когда мы неизменно находили свежие запасы вкуснейшего сушеного мяса, которое поедали, обмакивая в соус чилли. Я так любил это, что однажды объелся и вскоре почувствовал сильную дурноту. Когда я стоял, мучительно корчась, согнувшись в три погибели, то попался на глаза Кенрап Тэнзину, и тот, решив ободрить меня, сказал что-то вроде: "Вот так. Давай-давай его все наружу. Это тебе полезно". Я чувствовал себя очень глупо и не поблагодарил его за внимание.
