В самом начале XV века была в Париже, а может быть, и сейчас есть короткая улица, которая в то время называлась улицей Повелительниц. Парижские хозяйки приходили сюда нанять служанку, чтобы было им кем повелевать и тем самым сразу избавить себя от грязной или утомительной работы. Чтобы не ошибиться в своем выборе, они обращались за советом к посреднику, а уж тот все знал: и откуда служанка, и есть ли у нее знакомые в городе, и в каких домах она служила, и нет ли у нее где-нибудь комнаты, которую она, быть может, сдает каким-нибудь подозрительным личностям.

Вдоль всей улицы служанки стояли, прислонившись к стенам домов, или сидели на мостовой, подложив под себя связки соломы. Но в это июльское утро, когда начинается наш рассказ, была там одна девочка лет двенадцати, которая не смела прислониться к стене, чтобы не запачкать чистое холщовое платьице, и не могла сесть, потому что у нее не было соломы, а мостовая была очень грязная.

Девочка — ее звали Марион — стояла, выпрямившись во весь рост, двумя руками прижимая к груди маленький узелок, и терпеливым взглядом провожала проходивших мимо нее хозяек.

Еще накануне Марион не знала, что ее ждет. Как всегда, под вечер сели ужинать, и мачеха поставила на стол горшок с вареной капустой. Все четверо ее детей, толпясь, опустили в горшок свои ложки. Марион тоже зачерпнула капусту и вдруг заметила, что мачеха пристально смотрит на нее. Тогда, покраснев и испугавшись, что не слишком ли пожадничала, захватив так много, она положила ложку на стол и прошептала:

Мне что-то не хочется есть.

Ешь, ешь, — сказала мачеха. — Надеюсь, всем хватит.

И Марион поела немножко.

Когда дети легли спать, мачеха заговорила:

— Ты не обижайся, моя милая, за то, что мне приходится сказать тебе, а пришло нам время расстаться. Ты сама знаешь, как трудно нам живется с той поры, как умер твой отец. А ведь я должна вырастить четырех моих детей. Ах, Марион, ты хорошая девочка, и я тебя люблю, будто сама тебя родила, но ты ведь видишь, еды не хватает.

И тут она шмыгнула носом и поднесла подол рубашки к глазам и начала тереть их.

Марион очень испугалась и воскликнула:

— Пожалуйста, не плачьте! Я сделаю все, что вы прикажете.

Мачеха вздохнула и заговорила:

Думала я и так и этак и надумала, что отведу я тебя в город, а там ты поступишь служанкой к доб рым людям и будешь сыта и одета. Ведь ты уже большая девочка и можешь сама заработать себе на жизнь, а не объедать моих сироток. Уж так я тебя люблю, будто ты мне родная, да ничего не поделаешь.

А когда же мне уходить? — тихо спросила Марион.

Уж раз решено, так нечего откладывать, — ответила мачеха и стала собирать ее узелок.

Вот она достала зимнее платье Марион из некрашеной грубой шерсти, но такое теплое. Она встряхнула его, посмотрела и сказала:

— Сейчас лето, и это платье тебе не скоро понадобится, а моей Жаннете оно к зиме будет в самый раз, — и отложила платье в сторону. — И вторые обмотки тебе тоже не нужны. В городе ноги не обматывают холстом, а шьют суконные чулки. И уж будешь там ходить по-городскому.

Так одну за другой она отложила все одежки Марион, а было их совсем немного, и, наконец, повертев во все стороны старое платье, из которого Марион давно выросла, сказала:

— Это платье будешь надевать на работу, а чистое береги к праздникам. Пусть твоя хозяйка видит, что ты из хорошего дома, где соблюдают порядок и приличия.

Это платье она завязала в узелок, отдала Марион и велела ей идти спать, выспаться перед дорогой.

Было еще совсем темно, когда мачеха разбудила ее и сказала:

— Вставай, поторапливайся, успеть бы в город пораньше. А уж завтракать мы не будем. В городе тебя твоя хозяйка тотчас накормит, да еще получше, чем здесь. А я уж потерплю — поем, когда вернусь домой.

Совсем сонная, глаза еще слипались, Марион вышла из дому, и дверь, глухо стукнув, закрылась за ней.

Марион с мачехой прошли всю деревню, свернули на узкую тропку и пошли лесом.

Было совсем темно, ничего не видать, а тропа была неровная, вилась, крутилась, нежданно поворачивала.

Корни деревьев высокими буграми пересекали ее, кусты цеплялись за платье, и Марион раза два споткнулась и чуть не упала.

Мачеха оглянулась и заворчала:

— Смотри под ноги. Упадешь — порвешь платье, расквасишь нос. Тебя никакая хозяйка не захочет взять.

И Марион так внимательно стала смотреть под ноги, что уже ни о чем другом не могла думать, и поэтому совсем не чувствовала печали, навсегда покидая все, что с самого рождения было ей близко и привычно.

Уже светало, когда они выбрались на большую дорогу. Здесь идти было много легче, и Марион, оглядываясь по сторонам, увидела, сколько людей идет по этой дороге — огородники с тачками овощей, женщины с корзинкой яиц или живой курицей под мышкой, путники в запыленной одежде. Но вот удивительно — никто им не поклонился, не пожелал доброго утра, не спросил, по какому делу они собрались так далеко. А когда мачеха первая раз-другой поздоровалась, ей не ответили.

С чего бы такое невежливое поведение? В деревне так не принято. Но, немного подумав, она сообразила, с чего это.

«Ведь в Париже такое ужасное множество людей, даже невозможно представить себе сколько. И если они будут приветствовать всех встречных и говорить: „С добрым утром, кумушка!“ и „Каково поживаете, сосед?“, то ведь им целого долгого дня не хватит поздороваться со всеми. И ни о чем другом они уже не смогут говорить, и ничего за весь день не успеют сделать».

И, успокоившись, что все эти люди вовсе не злые, а так уж полагается вести себя на дороге в город, она стала мечтать о том, какой же этот город Париж и как, наверно, там богато живут, если сразу, как только она туда придет, ее накормят, да еще получше, чем дома.

Между тем рассвело, и вдали показались высокие зубчатые стены, а над ними башенки. Но подойти к городу было нельзя, потому что перед стенами был глубокий ров, полон воды, а мост поднят и городские ворота заперты. И все, кто пришел по большой дороге, сели на землю и стали терпеливо ждать, когда с громким звоном и скрежетом отомкнутся створки ворот и, заскрипев цепями, мост опустится и перекроет ров.

Мачеха тоже села на обочипе дороги, а рядом примостилась какая-то старушка с корзинкой салата.

Мачеха разговорилась с ней и спросила, где в Париже нанимают служанок.

Старушка, видно, была из болтливых, или ей наскучило молчание, и она охотно объяснила:

Это на улице Повелительниц, на углу улицы Старого Уха. Отсюда будет далеко, но часть пути мы пройдем вместе, всю длинную улицу святого Гонория. А уж там я сверну палево к рынку, а ты пойдешь направо, и тут уж тебе каждый покажет. Но ты не стесняйся, почаще спрашивай, чтобы тебе не заблудиться.

Спасибо вам за вашу доброту, — сказала мачеха. — Я уж, не взыщите, буду крепко держаться за вас, не потеряться бы.

А мне что? — сказала старушка. — Держись, если тебе так спокойнее.

Тут распахнулись ворота, и все, кто ожидал перед ними, поспешно вскочили и отступили подальше, а из ворот выехали телеги с нечистотами. Мачеха зажала ладонью нос, а старушка засмеялась и сказала:

— Это ничего, это спервоначала не так уж хорошо пахнет, но ты скоро принюхаешься и привыкнешь. У нас случается, кто в первый раз приезжаетв Париж, даже в обморок падает прямо на улице. Ой, смотри, твоя девчонка совсем сникла!

Мачеха обернулась к Марион, но та улыбнулась, покраснела и прошептала:

— Я ничего. Я уже принюхалась.