Остановились возле большого дряхлого дома, недалеко от церкви. Отец с трудом открыл покосившиеся ворота и ввёл «кабловича» на заросший бурьяном двор.

— Вот и приехали. Слазь, — сказал он. — Здесь жить будем.

Викеша огляделся. Дом показался ему вымершим. В глубине двора виднелись две покосившиеся амбарушки, похожие на дряблые опёнки. По бокам тянулся ветхий забор, который еле-еле держался на подпорках. Несколько унылых акаций и кустов боярышника дополняли картину запустения.

Пролетела стая галок, недалеко бумкнул колокол. Из-под крыльца вылез вислоухий пёс со впалыми боками, подошёл к телеге, обнюхал колёса и, улёгшись в тени, принялся искать блох.

Викеше стало тоскливо: вспомнил дом, утопающий в зелени огромных тополей, зеркальную гладь озера, таинственный шорох камышей, голубое небо, мычание коров, идущих с пастбища, весёлых ребят… Вздохнув, он прижался к матери.

Отец поднялся по шатким ступенькам на крыльцо и постучался. Через полуоткрытую дверь высунулась трясущаяся голова старухи с крючковатым носом, отвислой губой и прошамкала:

— Проходи, Стёпа. А Дарья где?

Старуха вылезла на крыльцо и, прикрыв глаза от солнца, оглядела двор. — Дарья, Дарьюшка, — поманила она рукой Дарью, — заходи. А-а, это и есть Викеша, — круглые совиные глаза хозяйки остановились на мальчике. — Проходите.

Комнаты были низенькие, и в них стоял затхлый воздух. Осторожно усевшись на краешек стула, Викеша украдкой посмотрел на старуху. Шлёпая стоптанными башмаками, она ходила взад-вперёд, собирая на стол. В душе Викеши рождалось неприязненное чувство. «Баба-яга, настоящая баба — яга, костяная нога», — подумал он про хозяйку старого дома и вновь унёсся мыслями в деревню к бабушке Авдотье Максимовне. «Та хорошая, ласковая, а эта глядит, как сыч». — Мальчик отвернулся.

Над старым диваном висел портрет какого-то мужчины. «Лучше уж на него смотреть, чем на эту ведьму», — решил Викеша. Из разговоров за столом Викеша узнал, что хозяйка старого дома Фёкла Степановна Расторгуева является родственницей его матери и что завтра они пойдут к какому-то нотариусу составлять дарственную бумагу на дом, который переходит к Дарье как наследнице.

Через неделю в Раздольное приехал дед. Викеша радостно бросился к нему на шею.

— Ну как, глянется тебе в Раздольном? — спросил Булыгин внука.

— Не-ет, — протянул Викеша, — ребята здесь озорные.

И Викеша рассказал такой случай. Как-то раз он бродил по своему двору и не заметил, как оказался возле забора. Викеша не знал, что в щель за ним давно следила пара чьих — то озорных глаз. Неожиданно кто-то сдёрнул с его головы фуражку и перекинул её на другую сторону забора. Викеша приподнялся на руках и увидел незнакомого мальчика в опорках на босу ногу и в грязной рубахе, поверх которой был накинут фартук, как у всех сапожных учеников. Приплясывая, оборвыш вертел в руках фуражку. «Ты чей?» — крикнул он Викеше. — «Булыгин». — «Вы у Расторгуихи живёте? У Сычихи?» — «Это теперь наш дом», — важно произнёс Викеша и, помолчав, попросил: — «Фуражку-то отдай». — «А ты видел Москву?» — не унимался озорник. — «Не-ет». — «Тогда лезь сюда, я покажу, заодно и фуражку отдам».

Викеша перевалился через забор и подошёл к мальчику. — «Стой тихо. Сейчас буду показывать».

Чумазый плотно прижал ладонями уши доверчивого мальчугана и стал приподнимать его от земли. Викеша завопил от боли. — «Ну, что, видел Москву? Эх ты, тюря! На фуражку», — оборвыш нахлобучил её по самые глаза Викеше, дал ему пинка и убежал.

— У нас в Озёрной ребята лучше, — заключил свой рассказ Викеша.

— Если тебе не глянется в Раздольном, живи у меня.

— Мне учиться надо, — вздохнул Викеша. — Осенью я в школу пойду.

— Учиться тебе надо обязательно, а то затопчут.

— А я в сторону отойду, — простодушно возразил Викеша.

— Отойдёшь в сторону, к стене прижмут, — ухмыльнулся старик. — Ну, ладно, ученье ученьем, а сейчас поедем в Озёрное, поживёшь у меня до осени.

Раннее утро. Спокойная гладь озера серебрится под лучами солнца. В густых камышах слышны голоса птиц; с жалобным криком — пи-вик, пи-вик — кружатся чибисы. Дед стоит в лодке и, медленно отталкиваясь шестом, направляет её к сетям. Длинные волосы, схваченные топким ремешком, пестрядинная[41] рубаха до колен, такие же штаны — всё это делает деда похожим на монаха. Напевая что-то церковное, он выбирает сети из воды, и на дно долблёной лодки шлёпается крупная рыба. Викеша с любопытством наблюдает, как, высоко подпрыгивая, мечутся караси и краснопёрые окупи, и думает: «Ну почему дедушку зовут пчелиным волком?.. Ведь он такой добрый, ласковый… И непонятно, за что его ненавидят и боятся мужики». Дед напоминает Викеше кроткого отшельника, который кормит из своих рук большого медведя. (Бабушка говорила, что это святой Серафим Саровский).

Но почему же тогда дедушку называют не Серафимом, а каким-то Мухоедом? Недавно Архип Сорокин так и сказал: — Мухоед.

— Дед-мухоед, дед-мухоед, — чуть слышно повторил Викеша незнакомое слово.

— Ты чего там бормочешь? — старик сердито повернулся к внуку.

Викеша смутился и ответил не сразу. Он чувствовал, что мухоед — бранное слово, и дед начнёт допытываться, от кого да когда слышал, и уж тогда Архипу Сорокину не посчастливится. Ведь сидел же в каталажке отец Сёмки Худякова… А за что? Да просто за «пчелиного волка».

— Так я, ни о чем, — Викеша отвернулся и стал следить за полётом скворцов.

Вернувшись домой с утренней рыбалки, они поели свежей ухи с луком и перцем и занялись каждый своим делом. Викеша побежал к Назарке, дружба с которым крепла с каждым днём. Правда, Назарка — обманщик. Он часто берёт Викешкины бабки, божится, что отдаст, но всякий раз обманывает. Викеше бывает обидно. Он уходит на берег озера и подолгу глядит на лёгкие волны. Ему кажется, что вот-вот поднимутся со дна озера тридцать три богатыря и потребуют от плутоватого Назарки Викешкины бабки. Но богатыри не показываются и, вздохнув, мальчик уходит домой.

Вечером Викеша долго лежит с открытыми глазами. Его мысли уносятся далеко-далеко, в сказочные чертоги Кощея бессмертного, в мир Бовы Королевича и храброго Еруслана Лазаревича. «Когда вырасту большой, возьму меч в руки и стану драться с семиглавым…». Мысль оборвалась, ослабевшая рука безвольно опустилась на подушку. Веки мальчика сомкнулись: он уснул.

Так прошло лето. Утром — рыбалка, днём — в лес с ребятами, вечером — игра в лапту. Лес, озеро, деревня… Удивительный мир звуков и красок…

Прошло три с лишним года, как Степан Булыгин с семьёй переехал в Раздольное.

Дарья переняла привычки слобожанок и стала одеваться по-городскому. Степан подстриг бороду. По воскресеньям он надевал хромовые сапоги со скрипом и бархатный жилет, на котором болталась серебряная цепочка от часов со множеством брелоков.

После смерти Фёклы Степановны он стал полным хозяином усадьбы. Вместо старых амбарушек были поставлены широкие добротные навесы. Ветхий забор пошёл на дрова. На заднем дворе выросли штабеля брёвен и кирпича: для нового дома.

Дела шли хорошо, и отец Викеши начал приглядываться к хлебной торговле. На постоялом дворе Булыгиных вместо крестьян, приезжавших на базары и ярмарки, теперь останавливались купцы, хлеботорговцы и богатые статейщики[42]. В помощь Дарье Степан взял стряпуху, рослую рябую солдатку Марью, а себе — работника по кличке Ваня-Колесо. Это был небольшого роста широкоплечий мужик с русой бородой, с вечно мокрыми от хронического насморка усами и волосами неопределённого цвета. Жил он бобылём в малухе[43], что стояла на задах обширной булыгинской усадьбы.

Отец Викеши купил участок земли около сорока десятин за Колмачовским бором, обнёс изгородью берёзовую рощу, поставил там избу, и Ваня-Колесо да несколько сезонных батраков поселились там и с весны до поздней осени работали на хозяйских полях.