– Никаких отговорок! Садись, ешь и пей, – налила большую чашку компота. – Может, тебе молоко?
– Нет, я компот…
– Правильно, – улыбнулась. – Молоко-то прокисло.
Калашников как уткнулся глазами в стол, так и не поднимал головы до тех пор, пока от его порции пирога не остались одни крошки.
– Вкусно?
– Очень.
– Еще?
– Хватит, хватит, – замахал руками. – А то на сон потянет, – попытался пошутить. – Как твое сердце? – переменил тему разговора.
– Что ему станется? Мы, женщины, народ выносливый.
– Ты бы к врачу сходила.
– Не терплю больничных запахов. Побольше движения, свежий воздух – и поменьше стрессов. Рецепт старый, как мир.
– Юлия, я вот по какому вопросу… – начал было Калашников и осекся, заметив, как нахмурилась Хорунжая.
– Я думала, ты пришел… без повода… проведать – в ее голосе звучала горечь. – Впрочем, извини, что это я… – попыталась улыбнуться. – Не обращай внимания. Кризисные явления затворничества, хочется, чтобы все выражали соболезнования. Спрашивай.
Калашников немного помялся, пытаясь найти приличествующие моменту слова, но на ум приходили только казенные фразы протокольного типа; отчаявшись, спросил прямо:
– Ты принимаешь снотворное?
– Упаси бог. На сон пока не жалуюсь. Бессонница бывает, но очень редко. У меня от нее неотразимое средство – горячий душ и роман какого-нибудь современного автора. Пока сообразишь, почему у Иванова план "горит", да почему начальству нравится плохой Сидоров, который кропает на всех анонимки, и за какие грехи хорошего Иванова выгоняют с работы "по собственному желанию"
– не заметишь, как уснешь. Рекомендую, между прочим.
– Приму к сведению… Так вот, меня интересует тот вечер… Извини, что опять возвращаюсь…
– Не надо извинений. Я понимаю.
– Вы пили тогда чай, кофе?
– Да, кофе, как всегда. Мой любимый напиток.
– Вкус кофе тебе не показался странным?
– Нет… Вроде нет… – после некоторого раздумья ответила Хорунжая.
– Ладно, тогда скажи мне вот о чем: у него есть ключ от входной двери?
– Зачем ему? Конечно, нет.
– И еще: тебе не пришлось после его ухода прибегнуть к своему "снотворному средству"?
– Ну что ты – уснула как убитая. Вот только…
– Что – только?
– Понимаешь, проснулась с головной болью. И до вечера ходила какая-то сонная, вялая. Полнейшая апатия и совершенно пустая голова. Пустая и гулкая, как барабан.
– До этого у тебя случалось подобное?
– Не припомню… Кажется, нет…
– Отлично… – Калашников чувствовал, что на этот раз он близок к разгадке ночных событий в квартире Басаргиной.
– Что ты нашел в этом отличного? То, что у меня болела голова?
– Прости, Юля, – спохватился смущенный Калашников. – Это я своим мыслям…
– Привет честной компании. Кофейком балуемся?
В дверном проеме, небрежно опираясь на зонт-трость, стоял невысокий стройный мужчина в светлом летнем костюме. Его тщательно уложенные и набриолиненные волосы отсвечивали иссиня-черным цветом, по холеному лицу блуждала всепонимающая ухмылка, и только выражение глаз, больших и круглых, как почему-то показалось Калашникову, подкрашенных, не соответствовало ни добродушному тону слов, ни слащавому оскалу.
9
Главного инженера ликеро-водочного завода Юркова следователь разыскал в механических мастерских. Тот сидел в крохотной комнатушке мастера, уткнувшись в чистый лист бумаги. Пепельницу, латунный стаканчик, доверху наполняли окурки; табачный дым висел под потолком плотной пеленой и нехотя выползал в зарешеченное отверстие неработающего вентилятора.
– Вам кого? – не поднимая головы, вяло поинтересовался Юрков.
– Вас, Петр Петрович.
– Да? – удивился главный инженер, мельком взглянул на Калашникова и снова опустил голову. – Что вам нужно?
– Поговорить…
– В другой раз нельзя?
– Желательно сегодня.
– С кем имею честь? – наконец выпрямил спину Юрков и уже внимательней всмотрелся в лицо следователя.
– Прошу, – раскрыл удостоверение Калашников. Юрков кивнул и зашарил по карманам.
– Закурить не найдется? – спросил с надеждой.
– Увы…
– Жаль… Ладно, стерпится. Я весь внимание.
– Здесь удобно?
– Вполне. Можно при желании закрыть дверь на засов.
– Не стоит, – Калашников подвинул колченогий табурет поближе к столу, сел. – Я думаю, Петр Петрович, вам нет нужды объяснять мотивы, которые побудили меня искать встречи с вами.
– Земля слухами полнится… – покривился Юрков. – А я и не скрываю, что любил ее. И люблю, и не верю, понимаете, не верю, что ее нет в живых! Не ве-рю!
– Так ведь я не пришел убеждать вас в обратном. Наоборот, хочу с вашей помощью разобраться в этой истории.
– А что тут разбираться? Был человек и нет его. Исчез. Можно подумать, что Варя – исключение, единственный случай на весь Союз. Вон сколько плакатиков поразвешено возле УВД: ушла из дому, разыскивается, просьба к гражданам… Да и чем я могу помочь? Воспоминаниями?
– И воспоминаниями тоже.
– Чудно… Впрочем, вам видней…
– Петр Петрович, как давно вы знакомы с Басаргиной?
– С той поры, как работаю здесь главным инженером.
– Ну а во временном измерении?
– Четыре с половиной года. Если абсолютно точно – четыре года, шесть месяцев и, – посмотрел на настольный календарь, – двадцать два дня.
– Петр Петрович, я буду задавать вопросы сугубо личного плана, которые могут показаться вам нескромными, так что вы меня заранее извините.
– Я должен на них отвечать в обязательном порядке?
– В интересах дела – да. Притом с полной откровенностью.
– Не знаю, не уверен…
– Скажите… – Калашников запнулся, подыскивая нужные слова. – Скажите, с каких пор вы поддерживаете… дружеские отношения с Басаргиной?
– Вы хотите спросить – с каких пор я у Варвары в любовниках числюсь?
– Не совсем так.
– Да будет вам… Не был я ее любовником. Можете мне поверить. Я ее просто любил… Любил с самого первого дня нашего знакомства.
– И пользовались взаимностью?
– Нет. Теперь могу точно сказать – нет.
– Почему?
– Я с женой развелся. Родной сын стал чужим… по моей вине. В мои-то годы по общежитиям стенки тру. Квартиру жене оставил, машину, барахло… пропади оно пропадом! Не подумайте, что жалко, нет. Просто констатирую факт. Не знаю, поймете ли. Все из-за нее… Замуж обещала. Договорились, чтобы все по закону… Финал вам известен – ушла, ни слова, ни полслова… Уеду я отсюда. Вот, – показал на бумажный листок, – заявление буду писать.
– А если ее нет в живых? Такой вариант имеет место в ваших умозаключениях?
– Тогда тем более уеду. Просто не смогу здесь жить. Да только я вам уже говорил: жива она, уверен.
– Откуда у вас такая уверенность?
– Не знаю. Вот здесь, – прикоснулся к груди, – только горечь. Горечь разбитых надежд. А боли, той самой, которая нестерпима, когда теряешь близкого, любимого человека, нет. Нет!
– Но что же, дай бог, как говорится… Возвратимся в мир неприятных реалий. В каких отношениях вы с Осташным?
– А… Вам и это известно… – Юрков в который раз зашарил по карманам. – Вот голова садовая, забыл в кабинете… Нормальные отношения. По крайней мере, с моей стороны. И вообще я к сплетням не прислушиваюсь.
– Ну а как вам Рябцев?
– Что, и этого… прилепили? – удивился Юрков. – Ну знаете ли! Это уж слишком. Рябцев – темная лошадка. Сколько будешь погонять, столько и въедешь. Но чтобы… Не-ет, исключено.
– Я не в том смысле… Вы меня неправильно поняли. Насколько мне известно, в тарном цехе считалось правилом оплачивать сверхурочные работы из какого-то "премиального фонда". И по моим данным этим занимался лично Рябцев. Вам что-нибудь об этом известно?
Какая-то неуловимая перемена произошла в Юркове. Исчезла вялость и отрешенность, черты лица жестче, взгляд заострился. Неторопливо пригладив густые короткие волосы цвета созревшей пшеницы, Юрков ответил:
