Я не знал, что я родился,

я видел, не понимая, что вижу,

я слышал, не понимая, что слышу,

только теперь, оглядываясь назад,

не раз испытав на себе, что значит

не быть, не понимая, что тебя нет,

я сознаю, какое это счастье

быть, не понимая, что ты есть…

Обожаю, когда внешне ничего не меняется,

чтобы стол не сдвигался, тем более диван,

чтобы веши носились до достойной изношенности,

никуда не переезжать, ничего не переставлять,

пусть лежит, как лежало,

стоит, как стояло,

пусть крутится, как крутилось,

пусть не крутится, как не крутилось,

никаких перемен, замри все вокруг!

А в это время в душе происходит революция:

все ломается, выворачивается наизнанку, рушится -

ты уже совершенно другой человек,

но об этом никто не догадывается:

походка та же, усмешка та же,

по-прежнему внимательно рассматриваешь дам,

по-прежнему всегда готов принять сто грамм, -

моя любимая хитрость,

мой любимый обман.

Плечи – свинцовые погоны,

ногти растут быстрей, чем мысли,

брови вымахали, как крылья,

будто нос улететь собрался.

Не улетай, нос мой, носик,

лицо мое к тебе привыкло,

как я привык к имени Саша,

без тебя два моих глаза сольются,

утону я в этом бездонном море.

Устал.

Каждый вдох, каждый выдох

запоминаются,

шея не держит свинцовую голову,

выгибается,

сейчас отломится голова от плеч

и покатится.

Устал.

Ничего не хочу,

настолько ничего не хочу,

будто никогда ничего не хотел.

Волнуется море Несделанного,

я устал раньше, чем успел.

Время спит и видит во сне,

как я плаваю на спине,

не обнимали меня никогда,

как обнимает меня вода,

я боюсь только одного:

время проснется – я рухну на дно.

Дайте душе спокойно сосредоточиться

на пустяках, на ерунде, на семечках,

из маленького, из самого крошечного

пусть вырастет что-то большое,

как когда-то из поворота мысли,

одного поворота в одной голове,

выросла революция, выросла бомба.

Достаточно одной яркой вспышки,

и каждое сердце наполнится радостью

или смертью.

Поставьте у выхода из моей головы охрану.

Человек может жить без Бога,

пока смерть ему кажется игрушкой в его руках,

пока он видит себя стоящим на лестнице,

устремленной ввысь.

Но когда обнаружится,

что лестница парит в облаках

без опор, без креплений,

в любую минуту может опрокинуться, перевернуться,

он падает перед Всевышним, распластавшись,

как сраженный пулей бегемот.

О, как много нас, припавших к божьим стопам

обессиленными, больными, старыми,

промотавшими душу и годы,

зачеркнувшими не только большие,

но и самые крошечные надежды.

Господи, смилуйся над вспомнившими тебя

на исходе жизни,

в двух-трех шагах от лезвия бритвы,

отчленяющей душу от плоти

по краю последнего вздоха

Запоздалой, недолгой была их вера,

отпусти им грех этот тяжкий.

Дети должны приносить отцу огорчения,

иначе какие они дети, чьи они дети?

Осла? Верблюда?

Отец должен перманентно приходить в ярость,

покрываться холодным потом,

его должен охватывать ужас.

Иначе какой он отец, чей он отец?

Манекенов? Кукол?

Дети должны быть такими, чтобы отец

каждый вечер, ложась спать,

молил Всевышнего

не дать ему утром проснуться.

Тогда это дети, тогда это отец,

тогда понятно, почему

Бога мы зовем Отцом

Когда я думаю о тебе, я не все понимаю

в твоих несуразных, запредельных поступках,

но всем своим существом ощущаю

красоту сочувствия, милости,

красоту равнодушия

к вознаграждениям суеты.

Какой-то негромкий,

но пронзительный упрек

исходит из твоей завершившейся жизни.

Ты оставил после себя

чистую, белую тень,

расстилающуюся перед нами,

как свиток Писания,

как приглашение или обязанность

начертать некое знамение,

способное успокоить

разгоряченный своей глупостью мир.

Я смутно догадываюсь,

каким должен быть этот знак,

только вряд ли достанет нам сил

отыскать его или придумать.

Твой призыв,

как примерзшая бабочка,

бьется свободным крылышком

о ледяное стекло окна,

выходящего в петербургский

замурованный двор твоего дома.

Мы дышали свободой,

которой не было,

она врывалась в нашу грудь

из глубин своего отсутствия,

завораживала,

мы никогда не забудем ее,

недосягаемую,

неистребимую.

Зло творило добро,

другого добра мы не знали,

кто вышел из этого пекла живым,

глядит на себя и плачет.