— Нет, моя бедная маленькая Ту, — мягко сказал он, — Это всего лишь красивая сказка. Твой отец крестьянин. Нам с тобой было хорошо вместе, и ты блестящая врачевательница. Не проси у меня больше того, что я, твой царь, могу дать тебе.

Утратив последнюю гордость, я упала на колени, судорожно ухватившись за край его покрывала.

— А как же царица Ти, которая очаровала Осириса Аменхотепа Третьего Великолепного, и он обожал ее до конца своих дней? — Я задыхалась. Губы у меня дрожали, и слова звучали невнятно. — Она была простолюдинка.[83] Я знаю это из уроков истории. О Великий Гор, я могла бы стать для тебя тем, кем она была для своего царственного супруга! Женись на мне! Сделай меня царицей, умоляю тебя! Ведь я все еще твой маленький скорпион! Я люблю тебя!

Рамзес кивнул кому-то, и я почувствовала, как решительные руки подняли меня, мне вручили сумку и вытолкали за порог. Прежде чем, всхлипывая, я поняла, что оказалась в коридоре, массивная кедровая дверь плотно закрылась.

Несколько мгновений я стояла, прислонившись к стене, потом, ничего не видя от слез и запинаясь, побрела по коридору. Я слышала, как стражник в дальнем конце коридора что-то сказал, я решила, что он обращается ко мне, но, подняв глаза, увидела, что из мрака появилась Хентмира — воплощение чарующей красоты. Она остановилась и поклонилась.

— Добрый вечер, госпожа Ту, — пробормотала она почтительно и застыла в ожидании.

Промямлив что-то ей в ответ, я опустила голову и заторопилась: я слышала, как она подошла к двери фараона и постучала. Дверь отворилась, послышался обмен приветствиями, и свет позади меня погас. Униженная и страдающая, я потащилась прочь.

Рамзес больше не посылал за мной, и я проводила время, остававшееся до окончания срока беременности, во все возрастающей изоляции от окружающего мира. Я слышала, что к нему был вызван один из дворцовых врачевателей, что Хентмиру несколько раз видели на праздниках у его ног. Я казнила себя за то, что постыдно потеряла контроль над собой в нашу последнюю встречу и открыто обвиняла его в вероломстве. В конце концов я угрюмо смирилась со своим положением. Скоро должен был родиться ребенок, и я намеревалась потом собрать все силы, использовать все возможности, чтобы снова завоевать царя.

Я написала письмо Паари, излив ему свое горе, и Гуи тоже написала, умоляя его навестить меня. С тех пор как он отказался помочь мне, он не давал о себе знать, несмотря на обещание поддерживать меня. Ни один из них не ответил мне, а моя беременность близилась к неотвратимому разрешению.

Я хотела было подступиться к царевичу Рамзесу, также хранившему зловещее молчание, но решила, что эта встреча ни к чему не приведет. Даже если он захочет протянуть мне руку помощи, в чем я сомневалась, что он сможет сделать? Пожурит отца за то, что тот бросил меня, и рискнет навлечь немилость царя на собственную голову? Царевич, по сути своей честолюбивый и втайне беспощадный, никогда не станет подвергать опасности свой шанс взойти на Престол Гора. А я, со своей стороны, тоже не хотела рисковать. Если преемником будет объявлен другой сын, надиктованный Рамзесом свиток станет бесполезен.

Однажды меня навестила Гунро, принесла угощение — экзотические сладости из Куша, что ей прислал Банемус. Она сочувственно и тактично расспрашивала меня о том, как я лишилась царской милости, и мы обе тщательно избегали любого упоминания о ее соседке Хентмире. Гунро была со мной очень любезной, даже сердечной, но какой-то отстраненной, и мне было с ней неуютно. Когда она наконец ушла, я почувствовала себя опустошенной. Так закончился месяц хоак.

Меня посадили на родильный стул[84] на третий день тиби. Первый день месяца был праздником коронования Гора. В этот день наш фараон также праздновал именины, поэтому мои первые схватки совпали с величайшим в году дворцовым праздником. Когда я, в страхе и волнении, выходила из своего жилища, вокруг уже бушевало веселье; я слышала отдаленную какофонию трубных звуков, пение и звон кимвалов. Казалось, все жители Египта пели и танцевали. Нил, наверное, весь светился огнями факелов от заполонивших его судов, повсюду было полно людей, они сидели в переполненных лодках, бросали в воду цветы, плескались на мелководье, разводили на берегу костры и жарили на них уток и гусей.

Гарем опустел, а во дворце, за высокими стенами, в разгаре был шумный праздник. Между короткими схватками я подходила к двери и смотрела поверх огромного двора, погруженного в мирную тень, на ночное небо, озарявшееся яркими сполохами тысяч факелов в дворцовых садах. Я слышала возгласы и смех, но все это было так далеко, будто я находилась на голубоватой поверхности луны. Дисенк все время была рядом со мной, она поила меня водой, после каждой схватки обтирала пот со лба и спины, но и Дисенк казалась мне безликой и чужой. Я хотела видеть мать, с каждым приступом боли мне все яснее вспоминался звук ее голоса. Я хотела видеть Гуи, я послала за ним. Он обещал присутствовать при родах, но проходили часы, а его все не было.

Временами мне удавалось уснуть. Празднество продолжалось, начался второй день тиби. На некоторое время боли прекратились, внезапно я ощутила голод, но ближе к полудню того долгого памятного дня мой живот снова начал конвульсивно сокращаться, на этот раз со зловещей неизбежностью, которая приводила меня в ужас; я начала стонать и метаться на своем ложе. Где же Гуи? Я все время звала его, но тщетно.

Ближе к вечеру пришла гаремная повитуха, и они с Дисенк уговорили меня сесть в носилки, что были наготове. Я знала, что меня должны отнести в родильную. До детского двора было недалеко, но я почти не сознавала, куда меня несут и зачем. Все было нереальным, будто в полусне: покачивание носилок, мелькание чьих-то рук, помогавших мне выбраться, пустая комната, свет ламп, столпившиеся вокруг служанки; я сознавала только свою боль и беспощадное бремя, от которого тщетно силилось освободиться мое тело.

Я промучилась еще семь часов и наконец, скорчившись на родильном стуле и дрожа от напряжения, с криком вытолкнула своего сына. Я слышала, как он закричал, громко и басовито; в полном изнеможении, чувствуя облегчение, я смотрела, как повитуха омыла его, перерезала пуповину и по традиции положила на ложе из иловых кирпичей. Только тогда я заметила в углу огромную статую Таурт, богини всех рожениц. Она благодушно улыбалась мне, и, когда крик моего ребенка стих, я нашла в себе силы улыбнуться ей в ответ. Все кончилось.

Дисенк помогла мне подняться, и мы вместе вышли к носилкам. Стояла еще глубокая ночь, и этот незнакомый двор показался мне загадочной неизведанной страной. Я сонно опустилась на подушки, но даже не успела как следует устроиться. Носилки тут же остановились, и Дисенк дотронулась до меня.

— Но это не мои комнаты, — озадаченно сказала я.

Она покачала головой:

— Нет, Ту. Обычно роженицы остаются на некоторое время в детском дворе, чтобы присматривать за ребенком и чтобы им самим можно было оказать необходимую помощь после родов.

— Но я не хочу здесь оставаться, — запротестовала я. — Я хочу спать на собственном ложе, Дисенк. Поставь корзину с ребенком в моей спальне!

Ее лицо вытянулось.

— Мне жаль, Ту, но это невозможно. Ты должна следовать традициям.

— К Сету традиции! — взорвалась я, пытаясь выбраться из носилок. Мне отчаянно хотелось поскорее оказаться в своей маленькой безопасной спальне. — Я хочу уйти отсюда, Дисенк! Отведи меня обратно в наш двор!

Но я была слишком слаба, а доброжелательные, но уверенные руки, что удерживали меня, оказались сильнее.

Меня привели в маленькую келью и уложили на узкую кушетку. Рядом с кушеткой горела лампа. Дисенк ушла, но быстро вернулась и вручила мне сопящий сверток. Крохотное личико повернулось к моему телу в поисках соска.

— Ему назначили кормилицу, — сказала Дисенк. — Я сама перетяну тебе грудь, ты пока полюбуйся им. Какой чудесный малыш.