Да, они были милосердны. В конце концов они решили забыть меня совсем. И когда я держала руку Паари и шла с ним рядом через площадь, я вдруг вспомнила, что через месяц буду отмечать свое рождение. Мне исполнится семнадцать лет.

Отец и Паари построили для меня домик из двух комнат в тени стены Вепвавета, и я стала жить там; каждый день я подметала и убирала в храме, выносила корзины со жреческими одеждами, которые стирала в реке, иногда записывала диктовки с описанием храмового имущества или списки принадлежностей, которые требуется получить из Фив. Я вскапывала сад, ухаживала за ним. Послушная долгу, я навещала свою мать, хотя она стыдилась признавать меня, и я всегда старалась не появляться у ее двери, когда к ней приходили подружки. Отец часто приходил ко мне посидеть на пороге хижины и поговорить, выпить скверного пива моего изготовления. Он сделал для меня кровать, стол и стул, а я сама соткала себе два платья, покрывало на кровать и две подушки. Посуду я выпросила у жрецов. Мне были доступны только эти простые вещи, остального я была лишена.

Изис родила девочку, дочь Паари. Мы не виделись так часто, как мне бы хотелось, несмотря на то что мы оба работали в храме, потому что главным в его жизни теперь была собственная семья, а мне доставались лишь крохи его внимания, но иногда он приходил ко мне на закате, и мы говорили о прежних днях, вспоминали свое детство. Только однажды я рассказала ему о своей жизни в гареме и об ужасных вещах, что я натворила; я не упомянула о том, как Гуи и все остальные обошлись со мной. И меня удерживал не стыд. Иногда я начинала бояться, что Гуи может прислать убийцу, чтобы убить меня как нежелательного свидетеля, и я не хотела, чтобы Паари тоже оказался жертвой.

Прожив в Асвате шесть месяцев, я начала думать о сыне. Моя жизнь в селении так отличалась от другой жизни в Дельте, что долгое время и гарем, и дворец, и все, что происходило там, казалось мне просто очень яркой фантазией, но постепенно Пентауру снова занял свое место в моем сердце, и оно начало болеть. Я проводила много времени в мыслях о нем. Хорошо ли обращаются с ним в семье торговца? Может ли быть, чтобы такой маленький ребенок сохранил воспоминания о своей настоящей матери, помнит ли он хоть немного ее лицо? Может быть, определенные запахи иногда заставят его встрепенуться и почувствовать беспокойство без всякой причины? Может быть, блеск какого-нибудь драгоценного камня, трепет тонкого белого льна иногда наполнят грустью его сердце? Совсем ли забыл о нем Рамзес, или иногда его мысли возвращаются к прекрасной наложнице и ее ребенку, отцом которого он стал?

Я больше не казалась себе прекрасной. Мои руки загрубели и покрылись мозолями. Мои ступни, которым запрещена была любая защита, стали широкими и твердыми. Мои глаза окружала не краска, а сеточка тонких морщин, оттого что мне день за днем приходилось щуриться на солнце; волосы, утратившие блеск и мягкость, становились все жестче. И все же многие месяцы мне казалось чудом, что я просто живу. Хотя я работала, как самая последняя служанка в гареме, хотя селяне в лучшем случае обходили меня стороной, а в худшем забрасывали комьями навоза за то, что я ославила их селение как родину убийцы, я была счастлива.

В ночные часы, когда селение и храм были объяты сном, я выходила побродить в пустыню. После заката я немного отдыхала, а потом незаметно выбиралась за свою хижину, где кончалась возделанная земля и начинался песок. Там я сбрасывала платье и бегала нагая под луной, смеялась и кричала, пока не выбивалась из сил, пьянея от уединения и наслаждаясь бесконечностью пустыни, что простиралась, застывшая в покое и озаренная светом звезд, сколько хватало взора.

Свободная от всего на свете, я вспоминала тот момент, когда, ожидая известия о смерти фараона, почти поддалась внезапному странному желанию убежать прочь из гарема, прочь из города, добежать до пустыни, где я могла бы начать свою жизнь сначала, невинная и свободная. Это желание теперь исполнилось. Танцуя босиком на прохладном, зыбком песке, я действительно была невинной. И свободной.

Я стала думать о том, что происходит во дворце. Проводил ли фараон негласное расследование относительно людей из того списка имен, которые я назвала ему? Следят ли его люди за заговорщиками, пока те вынашивают новый план? Буду ли я когда-нибудь иметь удовольствие увидеть самодовольный, холодный мирок Гуи поверженным?

Тогда Рамзес вспомнит обо мне. Тогда он пошлет гонца в Асват. Может быть, даже приедет сам. Его вестник подойдет к моей хижине. И меня пригласят на борт царской баржи, но, конечно, я не смогу появиться там в таком виде, поэтому Рамзес пришлет служанок, которые отмоют и умастят меня, вотрут смягчающие мази в мои бедные ноги и натруженные руки, уберут мои волосы и накрасят лицо, оденут меня в мерцающие льняные одежды и украсят драгоценностями мою шею и руки. И тогда, в новых сандалиях, благоухающая шафраном, под балдахином, я выйду из своей хижины и с гордым, очень гордым видом отправлюсь к причалу храма Вепвавета и взойду по сходням прямо в объятия своего возлюбленного.

А пока я буду продолжать играть роль послушной служанки служителей моего божества. Я буду продолжать танцевать одна по ночам среди дюн пустыни. И я буду продолжать записывать эту историю своего взлета и падения, тайно, на папирусах, которые мне порой удается украсть в кладовой храма. Когда я закончу, кто знает? Может быть, я передам ее Паари по наследству, так чтобы однажды она нашла дорогу к моему сыну. Или, может быть, я вручу ее одному из царских вестников, что курсируют по реке с поручениями короны, и, может быть, в одно солнечное летнее утро она попадет на стол к фараону. В конце концов, будущее так переменчиво. Кто знает?