Я силилась сказать хоть слово, чтобы поблагодарить его. Я пыталась прикоснуться к нему, но руки у меня дрожали, и, когда мне удалось поднять их, было уже слишком поздно. Он ушел так же быстро, как и появился. Вместо него у меня перед глазами возник Хранитель, он снова поил меня, вытирал мне лицо, натягивал одеяло на мои плечи, и я вдруг поняла, что беспомощно рыдаю, как ребенок.
— Он добрый бог, — сказал Амоннахт.
Я согласно кивнула, прислушиваясь: я больше не слышала своего затрудненного, свистящего дыхания. Я буду жить.
Через неделю меня вывели из темницы, что могла бы стать моей могилой, и приковали цепью к мачте баржи, отправляющейся к гранитным каменоломням Ассуана. Никто не пришел сказать мне прощай, кроме солдат, отконвоировавших меня на баржу, и, когда я проснулась в утро своего отплытия, я была одна. Амоннахт сам заботился обо мне до самой последней ночи. Я вручила ему фигурку своего божества и умоляла проследить, чтобы ее отдали маленькому Пентауру. Я больше не смогу лелеять и оберегать своего сына. Вепвавет должен стать его матерью, вести и охранять его, как он оберегал меня. Возможно, передача фигурки из моих рук в его создаст какую-то связь между нами. Может быть, Вепвавет когда-нибудь приведет его в Асват посмотреть на храм того божества, подобие которого непостижимым образом сопровождало его с колыбели. Мне оставалось только надеяться. Хранитель согласился выполнить мою просьбу, но, когда я стала умолять его в дальнейшем посылать мне время от времени весточку о том, как поживает мой сын, он отказал мне.
— Это запрещено. — твердо сказал он.
Он не вернулся наутро посмотреть, как кандалы сомкнулись на моих щиколотках и запястьях. Мне было жаль, потому что у меня не было возможности поблагодарить его за заботу.
В закрытой повозке меня доставили в доки Пи-Рамзеса, дали запас кунжутной халвы и хлеба и привели к моему месту на огромном судне. Капитан, рослый сириец, смотрел, как стражники приковывали меня цепями к мачте. Один из них вручил ему свиток для управителя моего селения и ушел, не сказав ни слова. Солдаты тоже ушли, и я осталась смотреть, как огромный город медленно исчезает в жемчужном сиянии раннего утра.
Мне было не жаль покидать Пи-Рамзес. Я никогда не знала его хорошо. Я прибыла в него как пленница и пленницей же покидала его, а вся моя жизнь протекала в коконе дома Гуи, а потом гарема. Даже мысль о ребенке не вызывала сожаления. Это придет позже. А сейчас я сидела, ела и спала на тонкой подстилке под широким навесом, а остальное время радовалась ласковому ветру, с непередаваемым наслаждением слушала, как плещется Нил о борта судна, разглядывала медленно проплывающие мимо величавые перспективы, которые я уже не надеялась увидеть снова.
У меня ничего не было, кроме грубого платья на мне. Всего несколько месяцев назад я бы ни за что не отважилась выйти без носилок, смягчающих кремов для защиты кожи от солнца, зонта, если бы я решила ходить пешком, сандалий, чтобы защищать свои нежные ступни, запаса фруктов, если бы я проголодалась, и, конечно, охраны, отгоняющей любопытных зевак.
Но теперь, когда мои волосы хлестали по ненакрашенным глазам, щеки покраснели от солнца, а я сидела на корточках у основания высокой мачты, под тентом, что хлопал над головой, я наслаждалась небывалой свободой, какой я еще не знала. Цепи натирали мои нежные щиколотки, на которых прежде были золотые браслеты. Я охотно и с наслаждением ела простую пищу и пила крепкое крестьянское пиво, что ставили рядом со мной на палубу дважды в день, и с благоговением умывалась в маленькой чаше, что мне приносили каждый день на рассвете. Ночью я лежала, глядя на искры звезд в бесконечном небе, когда матросы пели и смеялись, и, казалось, мачта надо мной тянулась все выше и выше, пока не начинала задевать сами эти сверкающие точки. Я воскресла из мертвых. Я стояла на краю пропасти, обрывающейся в небытие, и меня вернули обратно. Я наслаждалась жизнью, как никто другой.
Мы в темноте миновали вход в Фаюм, и, хотя я знала, что он там, я не поднялась посмотреть на канал, который, извиваясь, уходил в сторону дома, в котором я никогда не жила, и полей, чью щедрость я никогда не увижу. Мне не позволили ничего надиктовать, но Амоннахт пообещал мне проследить, чтобы смотрителю и его людям заплатили, прежде чем поместье перейдет в другие руки. Я чувствовала глубокую печаль, когда вспоминала, как Рамзес удивил меня своим подарком и как мы путешествовали смотреть его. Мои поля не предавали меня. Они верно и покорно приносили урожай. Это я покинула их, тихо горевала я про себя, пока Фаюм не остался далеко позади и сухой воздух юга не начал раздражать мне ноздри.
Через восемь дней, среди дня, баржа бросила два своих якоря посредине реки напротив Асвата. Судно было слишком тяжелое и могло сесть на мель, поэтому капитан спустил на воду маленький плотик и, отталкиваясь шестом, отвез меня, все еще в цепях, прямо к берегу. Стояла невыносимая жара. С внутренним трепетом я узнавала и жесткие щетки пальм, и очертания прибрежной растительности нависавшей над мутной водой, и марево белой пыли, висящее в раскаленном воздухе, — все сияло в разгорающемся пламени шему и тянулось ко мне, чтобы завлечь меня обратно в свои вечные объятия.
Запинаясь, я ступила на песок маленькой бухты, где моя мать и другие женщины обычно стирали белье, и тут я увидела селение. Оно было меньше, чем я его помнила: простые домики из илового кирпича; площадь, которая когда-то казалась мне такой огромной, была на самом деле просто клочком неровной земли. Селение лежало передо мной, грязное и нищее, и я впервые увидела его так, как видела себя, — стойкое, выносливое, упрямое, выдержавшее капризы правителей и опустошение войны, с корнями, глубоко вросшими в землю, и питаемое священными традициями древних времен. Я ожидала найти конец, но Асват приветствовал меня молчаливым обещанием начала.
Мать, отец и брат стояли на краю площади вместе с управителем. Хранитель послал им сообщение, и, без сомнения, как всегда бывает в деревне, весть о приближении баржи распространилась задолго до ее появления. Они стояли молча, и я не смотрела на них, пока капитан снимал с меня кандалы. На щиколотках и запястьях остались красные полосы. Лицо покраснело и шелушилось от непривычного теперь воздействия солнца. Когда капитан закончил, он сунул свиток, что вручил ему мой стражник, маленькой группе, подобрал цепи и поплыл обратно к барже. Все кончилось.
Все хранили молчание. Ящерица пронеслась через площадь и нырнула в жидкую тень кустарника. Я увидела движение в дверях соседних домов и поняла, что, хоть отец, вероятно, и просил селян дать мне спокойно высадиться на берег, они наблюдали за мной, укрывшись в своих домах. Я взглянула на него. От жестокого солнца его лицо избороздили глубокие морщины, волосы поседели, но взгляд был таким же ясным и теплым, как всегда.
— С возвращением, Ту, — сказал он.
Его слова будто прорвали плотину, мать шагнула вперед.
— Ты навеки опозорила нашу семью, — тихо сказала она. — Ты безнравственная девчонка, и из-за тебя я теперь едва ли смогу смотреть в лицо соседям. Даже если я захочу снова сделать тебя своей помощницей, женщины не позволят тебе приблизиться к ним из страха, что ты можешь причинить им зло. Как ты могла? Разве ж я плохо воспитывала тебя?
Она продолжала бы и дальше, но отец резко ее остановил:
— Сейчас не время для обвинения. Мы должны выслушать указания благого бога, касающиеся будущего Ту, и потом мы уведем ее с солнцепека.
Я взглянула на Паари. Он ничего не говорил и не шевелился. Управляющий официозно поджал губы. Потом покраснел и передал свиток Паари. Я заметила, что руки у брата дрожали, когда он начал читать вслух:
— «Достопочтенному управителю Асвата и верховному жрецу бога Вепвавета, приветствия. Для преступницы Ту должны быть выполнены следующие предписания. Она должна рассматриваться как изгнанная из всего Египта, кроме селения Асват. Те жители селения, кто захочет, пусть соорудят для нее хижину у стен храма Вепвавета, и она должна жить там, зарабатывая на жизнь выполнением тех работ, какие жрецы Вепвавета определят ей. Она не может владеть землей, драгоценностями, лодками и другой собственностью, кроме той, что жрецы сочтут необходимой для удовлетворения ее нужд. Ей не позволено владеть никакими травами и снадобьями, лечить недуги и болезни в месте своего изгнания. Она должна всегда ходить босая. Раз в год верховный жрец Вепвавета должен надиктовать для меня свиток, в котором будет описывать ее положение. Следует помнить, что она еще является собственностью Престола Гора и как таковая не может обручиться или вступать в интимные отношения ни с одним из мужчин, кроме самого фараона. Ей дозволено плавать в Ниле в любое время, когда она пожелает, и она может возделывать сад для своих нужд, чтобы облегчить свое ка». — Паари свернул свиток и вручил его управителю. — Он подписан самим фараоном, — сказал он, потом шагнул вперед и обнял меня. — Я люблю тебя, Ту, — сказал он. — Тушеная чечевица и мамино пиво ожидают тебя. Все могло быть и хуже. Боги были милосердны.
