Никита подошел к металлической дверце и осторожно постучал. Несмотря на шум двигателя, дверь почти сразу открылась, и, загораживая проем, перед Никитой предстал молодой летчик в голубой рубашке и галстуке.

— Чево? — подняв вверх брови и дернув головой, прокричал он.

— Долго еще? — дипломатично спросил Никита, пытаясь заглянуть в кабину поверх его плеча.

Паренек наклонился к часам, открыв Никите обзор и самой кабины, и “тоннеля”, его перспективы.

— Минут пятнадцать, — прокричал летчик и закрыл дверь.

Никиту потрясло то, что он успел увидеть. Впереди действительно был тоннель с почти отвесными каменными стенами стального цвета. И никакого просвета впереди! “Куда же они летят? Сами-то летчики хоть представляют, нет?! И почему они так торопливо закрыли дверь?” — Никита смотрел на медленно проплывающую каменную плоскость и ничего не понимал.

— Ну что там? — неожиданно проговорил Бабкин и повернулся к окну. — О, уже подлетаем.

Он встал, по-хозяйски открыл дверь в кабину и закричал что-то молодому пареньку. Никита буквально бросился к кабине, вытянул шею и увидел, что тоннель стал заметно расширяться и делал плавный поворот направо. Там, за поворотом, светлело. Свет с каждой минутой разгорался все сильнее и сильнее. Наконец вертолет, завалившись на правый бок и обогнув ребро скалы, выскочил из темноты на свет. Свет был настолько ярким, что у Никиты потекли слезы. Летчики надели солнцезащитные очки, а Бабкин вернулся на свое место.

Но летчик не спешил закрывать дверь, и Никита во все глаза смотрел, как меняется все вокруг. Стены ущелья становились более пологими, менялся цвет воды, наконец свинцовый потолок над головой лопнул, и распахнулась синь неба. Моментально все изменилось. Тоннель засиял изумрудной зеленью. Это были загадочные альпийские луга Полярного Урала, а вода, заполнившая страшное ущелье, — озеро Щучье.

Никита был переполнен восторгом. Остро, как любой художник, он переживал переход неземного, мертвого, холодно-серого в малахитовое, залитое солнцем. Когда вертолет, крупно трясясь, начал снижаться, Никиту охватило волнение. Еще несколько минут, и он ступит в этот рай. На самом ли деле все будет так, как ему кажется с высоты?

Никита спустился на землю последним. От густого, прогретого солнцем запаха разнотравья, озерной сырости и человеческого жилья у Никиты слегка закружило голову. Отойдя от вертолета, он осмотрелся. На фоне темно-синего озера, прижавшись к земле, стояли три больших конуса — чума, как догадался Никита. Под их выбеленным солнцем брезентом проступали ребра каркасов — шестов, концы которых, переплетясь вверху, казались растопыренными пальцами. Такого гармоничного сочетания конусов жилищ с горными вершинами Никита не мог себе представить. Внутри все замирало и от величественности горных хребтов, склоны которых все еще были покрыты белоснежными покровами, и от пронзительной синевы неба, обилия зелени вокруг, пения птиц, треска кузнечиков и первозданной природной дикости.

Отсутствие масштабных ориентиров придавало горам грандиозность и могучесть. По другую сторону чумов, ниже склона, плыли заросли оленьих рогов, поскольку самих животных скрывала трава. Оттуда неслось характерное похрюкивание и перещелкивание копыт.

Не в силах больше терпеть, Никита бросился к рюкзаку, достал было этюдник, но потом передумал, взял альбом и стал рисовать. Он рисовал все, что видел: чумы на фоне горных хребтов и узкого озера. Рисовал маленьких ручных оленят-авок с фиолетовыми печальными глазами. Отыскивая своих матерей, они тыкались бархатными мордочками в проходящих людей, обнюхивали собак, бегали за детьми... Никита рисовал тонконогие нарты — интереснейшие по конструкции изделия, похожие на огромных фантастических насекомых. Рисовал стариков, неторопливо строгающих какие-то деревяшки. Рисовал издали женщин, выделывающих шкуры. Он торопился, поскольку еще в вертолете Бабкин предупредил, что стоянка будет не более сорока минут. Ровно настолько, чтобы попить чайку.

— Здрасьте! А идите чай пить вон в тот чум, — неожиданно прозвучало рядом. Никита оглянулся. Позади него толпились дети от пяти до десяти лет, которые с удивлением разглядывали и его, и то, что он делает. Здесь были и девчушки в цветастых сарафанах поверх свитеров, и мальчишки в сапогах с чужой ноги.

— А Толя говорит, что вы останетесь у нас на неделю, — сощурив глаза-щелки и склонив голову набок, проговорила девочка с ярко-красными щеками.

— Увы, молодые люди, — Никита разглядывал очаровательных детишек, запоминая их лица, позы, движения, — я бы рад задержаться, но надо лететь обратно. — Он взглянул на часы и добавил: — Минут через десять.

— А Толя сказал, что вы не улетите, — продолжала настаивать круглолицая девочка, широко растянув рот в улыбке.

— И кто же такой этот Толя?

— А вон он, — чуть не все разом указали они в сторону крайнего чума, где на высокой нарте сидел мальчик лет девяти-десяти и болтал ногами.

— Ну, раз Толя сказал, то придется остаться, — пошутил Никита и отправился в указанный чум, куда прошли сразу и летчики, и Бабкин, и его напарники по командировке.

Никита точно нырнул в далекое прошлое. С яркого света он ничего не видел и остановился, привыкая к темноте. В нос ударил запах дыма, курева, аромат вареного мяса, крепко заваренного чая, тлеющих шкур, сукна, меха, псины, сырой земли. Когда глаза привыкли, из темноты проступил очаг с тлеющими углями, над ним котел и огромный черный чайник, появились знакомые лица людей, сидевших прямо на полу вокруг низенького столика, по-восточному поджав под себя ноги. Справа также сидели люди, пожилые мужчины и дети. Тут же лежали собаки, в колени тыкался привязанный яркой лентой к шесту чума маленький олененок.

— Ну, как тебе наши кочевники, художник? — весело проговорил Бабкин. — Давай садись, попей чайку.

“Чайком” оказалась огромная гора вареного мяса, горка сухарей, печенья, целые булыжники сливочного масла, тарелка с горчицей, комковой сахар...

Особого голода Никита не чувствовал, но едва взял в рот кусочек мяса, как уже не мог оторваться, рука сама раз за разом тянулась к неожиданному лакомству. И во вкусе этого мяса было что-то неуловимо знакомое, давно забытое!

— Тут главное приправа, дорогой, приправа из луговых дикоросов. Отсюда такой вкус. Причем в каждом стойбище мясо готовится по-разному. Не напробуешься, — сказал Бабкин, глядя, как его гость уплетает угощение оленеводов.

Плотно пообедав, засобирались в обратный путь. Выйдя из чума, Никита застыл от неожиданности, — на улице шел снег. Огромные хлопья ложились на длинные упругие стебельки, тут же таяли и слезинками скатывались на землю. С вертолета тоже стекало множество темных ручейков по всему фюзеляжу. Пышная светло-серая туча наполовину скрыла горы, подножья которых причудливо трепетали за мириадами снежинок и походили на сказочный мираж.

— Слушайте, — не выдержал Никита, — здесь что ни час, новое явление!

— Да, кстати, — повернулся к нему Бабкин, — если хочешь, можешь остаться.

— Как остаться?!

— А так, оставайся на пару дней, на неделе у нас плановый рейс в эти края. Слышь, командир, — Бабкин обратился к одному из вертолетчиков, — у нас там когда борт по графику в эти края?

— А сегодня у нас что, понедельник? Тогда в четверг, семнадцатого, из Надыма.

— Ну вот, — Бабкин опять повернулся к Никите, — так что думай, парень. Тут года два назад к нам писатель приезжал из Москвы, так он как увидел Лаборовую, так до самого снега там и прожил, целый месяц, считай.

Никита остановился в нерешительности. Он быстро пробежался по своему плану на текущий месяц. Вроде бы никаких срочных дел. Да и время самое пленэрное, если честно.

— А не получится, что забудут и не прилетят, а, Николай Андреевич? — продолжал сомневаться Никита.

— Про тебя-то могут и забыть, а вот плановый борт отменить не могут, — белозубо улыбнулся Бабкин и добавил: — Ну, решай, Никита, решай, ты человек вольный. С портретами, я думаю, ты к ноябрю успеешь. Так, нет?