— Это превосходное заглавие, — сказала я.

— Спасибо. Своей книгой я хочу пролить свет на безмолвные голоса истории, на людей, о которых мы ничего не знаем, то ли потому, что они проиграли какую-то войну, и писать о ней должны победители, то ли их попросту сочли незначительными и потому оставили без внимания, когда излагались истории их времени.

— Как женщин, — вмешалась Джамиля.

— Совершенно верно, — согласился Бен. — Как женщин, бедняков или даже целые народы, потерпевшие в войне неудачу. Карфагеняне — превосходный пример. Римляне в целом ни во что не ставили карфагенян. Сделали исключение для нескольких, которыми нехотя восхищались, но в основном описывали карфагенян как грязных, пьяных, диких невежд. Существует римское выражение «Punica fides», пуническая верность. Как думаете, что оно означает? Вероломство! «Пуническая верность» для римлян была синонимом вероломства. Особенно они язвят по поводу жертвоприношения детей на тофете. И этот взгляд на карфагенян дошел до нас. Римляне выиграли войну, написали историю, и мы располагаем их взглядом на нее. Но вы слышали, что говорил о тофете Брайерс? Возможно, ничего подобного не происходило, а если происходило, это было священной церемонией, а не потехой. У самих римлян, как нам известно, были весьма своеобразные взгляды на то, какие развлечения дозволены, и нет никаких указаний, что карфагеняне разделяли их. Что до грязи, то мы недавно видели город Керкуан.

— У карфагенян были ванны, — сказала Честити. — Мы их видели.

— Были. Прямо в домах, в дополнение к общественным баням. Археологические свидетельства указывают, что они отнюдь не были такими грязными, как писали римляне. Что до дикости, латинский алфавит основан на финикийском, а Карфаген был финикийским городом. Кроме того, карфагенянин на имени Магон многому научил римлян, если говорить о сельском хозяйстве. Примеров можно привести множество, но мы редко их слышим.

— Значит, вы хотите исправить некоторые эти истории? — спросила Джамиля.

— В определенном смысле, да. Я несколько лет вел исследования…

— Годы и годы, — вмешался Эд. — В конце концов я стал твердить ему, чтобы он перестал исследовать и писать и начал искать издателя.

— Эд не понимает, что исследования — лучшая часть работы. Я стараюсь найти старые документы или даже древние произведения искусства, где изображены простые люди, а не короли и королевы или боги и богини античных времен. И нашел немало примеров — поистине интересных рассказов о простых людях, сделавших что-то необычное, способных опровергнуть некоторые наши представления о прошлом, предоставить голос многим людям, которые до сих пор молчали.

«Интеллектуал группы», — подумала я.

— Слишком растянутый ответ на ваш вопрос, не так ли? — сказал Бен. — Dum loquor, hora fugit. Пока я говорю, время летит.

И хорошо, на мой взгляд. Честити перестала играть в соблазнительницу.

— Какой это язык? — спросила она.

— Латынь, разумеется. Я преподаю древние языки. Предпочитаешь греческий? А что вы, Эмиль? — спросил Бен. — Вы говорили, что родились здесь, но долгие годы не возвращались сюда. Сильно изменилась страна?

— Во многих отношениях сильно, в других осталась почти той же самой, — ответил Эмиль, жестом велел официанту подать еще бренди и закурил сигарету. — Природа так же красива, как мне помнится: море, горы, пустыня. Такие контрасты в крохотной стране! Мальчишкой я приезжал в Таберду летом к друзьям семьи. Тогда все эти дома принадлежали французам. Теперь, разумеется, в них живут богатые арабы. Начинаю понимать, что вел здесь прямо-таки очаровательную жизнь. Красивый дом в Тунисе, частная школа, каждое лето неделя-другая здесь, у отца было большое поместье в Сахеле, юго-западнее Туниса. У него были виноградники и плодовые сады. Я очень жалею о случившемся.

— А что случилось? — спросила Честити.

Ответить Эмилю помешал новый взрыв веселья, донесшийся от команды «Стар сэлвидж». Человек, которого я сочла Питером Гровсом, встал и поднял стакан. Он был коренастым, но подтянутым, ростом примерно пять футов десять дюймов, лет пятидесяти.

— За то, чтобы не только найти сокровище, — заговорил он слегка заплетающимся вследствие многих тостов языком, — но и раздавить конкурентов! Давайте не забывать, что они наши враги, и мы не только превзойдем их в этом деле, но и уничтожим.

Группа снова весело зашумела, несколько человек ударили стаканами о стол.

Я почувствовала, что над нами кто-то высится, и подняла взгляд. На верхней террасе стоял Брайерс, лицо его побагровело от гнева, кулаки были сжаты. Несколько секунд он смотрел на группу, а потом отошел от барьера и скрылся. Я оглянулась, подумав, что Брайерс спустится и устроит драку, но он не спустился. Однако я не сомневалась, что это плохо кончится.

— Арабское население начало добиваться независимости от Франции и в начале пятидесятых годов взялось за оружие, — продолжал Эмиль, не замечая разыгрывающейся рядом маленькой драмы. — В пятьдесят шестом году страна официально получила независимость, но кровопролитие на этом не закончилось. В эти годы многие наши соотечественники уехали во Францию. Но мой отец остался. Он твердо верил, что все это кончится. Потом в шестьдесят первом году снова вспыхнули бунты, и вскоре фамилия отца появилась в списке подлежащих смерти. Мы собрали вещи и ночью покинули страну, взяв только то, что могли нести в руках. Лишились всего. Тем французам, что уехали раньше, удалось продать собственность, пусть и за ничтожную цену, моему отцу пришлось все бросить.

После этого нам приходилось очень трудно. Французское правительство вело переговоры с президентом Туниса, Хабибом Бургиба, о возмещении убытка за утраченные фермы, но для отца было слишком поздно. Ему было трудно найти работу во Франции. Мы жили у дальних родственников, которые были нам не особенно рады. Мать умерла через несколько месяцев после возвращения. Официальной причиной смерти назвали удар. Я считал, что она скончалась от горя. Мне пришлось бросить школу — я хотел быть врачом — и искать работу, чтобы содержать семью. У меня есть младшие брат и сестра.

Я поклялся никогда не возвращаться, но признаюсь, Лара, мной овладело любопытство, когда я увидел ваше объявление. Я откладывал звонок вам до последней минуты, никак не мог решиться. Но в конце концов позвонил, место для меня нашлось, и вот я здесь. Это место пробудило множество воспоминаний, но не все они скверные.

— О, Эмиль! — воскликнула Честити. — Это так…

— Трагично? — перебил ее Эд.

— Печально, очень печально, — ответила Честити. И положила руку Эмилю на бедро. Вид у него был встревоженный и вместе с тем довольный.

— Пора возвращаться в гостиницу, — сказал Бен, не доев баклавы.

— Я была совершенно согласна. И жестом велела официанту подать счет.

— Я домой, — сказала Джамиля. — До завтра.

Мы пошли к гостинице в молчании, каждый был погружен в свои мысли. Лично мне приходилось много думать. Тур начинал казаться мне несколько сюрреалистическим, настоящим гнездом интриг, а я думала, что все едут ради солнца, достопримечательностей и покупок: Кертис угрожает Рику, Брайерс угрожает Рику, Рик гибнет в плавательном бассейне, то ли по случайности, то ли по чьему-то злому умыслу. Потом Азиза выходит прогуляться среди ночи и случайно оказывается в комнате, заполненной дымом, ставшим причиной гибели постоялицы этой комнаты, в комнате, где проживает женщина, ведущая отвратительный список, где Азизе и ее мужу отведено видное место. Брайерс в ожесточенной конкурентной борьбе ищет затонувшее две тысячи лет назад судно, которое, по словам некоего Зубеира, находится неподалеку от берега, на одной линии с напоминающей очертаниями верблюда скалой, притом он только что слышал задевающие за живое слова конкурента. Это было слишком.

Существовало столько вопросов без ответов, что трудно было решить, с чего начать. Если Рик был убит — а сновидение и то, что сказал мне Роб, убедили меня, что это убийство, кто его совершил? Кертис? Что эти люди делали на той тропинке поздно вечером? И куда подевался Кертис?