На сей раз смех словно бы не умещался в ее могучей груди, из глаз ее потекли слезы, и она откинулась на спинку стула, ловя воздух ртом.

– Господи! Господи! – выдавила она. – Ничего более забавного в жизни не видела! Чуть не умерла со смеху! – выпалила миссис Лэмпли и, все еще содрогаясь, принялась утирать глаза тыльной стороной огромной ладони.

В другой раз она рассказывала о своем достопочтенном родителе вот такую историю:

– Приходит как-то один черномазый, говорит старику, чтобы отрезал и завернул кусок говядины. Когда старик протянул ему покупку, черномазый начал спорить, дерзить, заявлять, будто старик обвесил его! Так вот, – она начала слегка задыхаться, – старик берет разделочный нож да с размаху им черномазого через прилавок, и – ха-ха-ха! – Громкий смех вырвался из ее могучей груди и закончился тягучим, удушливым воплем, – кишки полезли из живота черномазому на руки, будто колбасный фарш! – выдавила миссис Лэмпли. – Жаль, вы не видели его рожи! – выпалила она. – Он так глядел на них, будто не знал, что с ними делать, и – ха-ха-ха! – Миссис Лэмпли запрокинула голову и захохотала во все горло так, что вскоре стала задыхаться, – это было самое смешное, что я только видела! Видели б вы только рожу этого черномазого! – выпалила она, утирая глаза тыльной стороной огромной лапищи.

Всякий раз, когда в маленькой мясницкой лавке впервые появлялся какой-то рослый, сильный, крепко сложенный мужчина, миссис Лэмпли тут же льстиво, добродушно отзывалась о его росте и силе, однако в глазах ее таилось что-то суровое, задумчивое, словно она холодно рассчитывала его возможности выстоять против нее в драке. Многие мужчины замечали этот взгляд, и Джордж слышал, как они говорили, что в нем есть нечто до того жестоко-расчетливое, аж холодеешь от ужаса. Оглядывала мужчин она с добродушной улыбкой, но быстро сужала кошачье-серые глаза, оценивая их, и при этом говорила шутливым, приветливым голосом:

– Скажите на милость! Здоровенный же вы человек, а? Я смотрела, как вы входили – едва пролезли в эту дверь, – при этих словах она посмеивалась. – И подумала: «Не хотела бы с ним связаться. Такой, если разозлить его, уж врежет, так врежет…». Какой у вас вес? – спрашивала она потом, все еще улыбаясь, однако меряя беднягу-незнакомца с головы до ног холодным взглядом суженных серых глаз.

И когда бедняга, заикаясь, сообщал, сколько весит, она негромко, задумчиво произносила: «У-гу». И оглядев его напоследок безжалостными суженными глазами, говорила добродушным, не допускающим возражений тоном:

– Да, вы силач, это уж точно! Держу пари, будете хорошим помощником папе с мамой, когда подрастете, – ха – ха – ха!

И громкий, удушливый смех вырывался из ее могучей груди и бычьего горла.

Ведя речь о муже, она неизменно называла его «Лэмпли» и так же обращалась к нему. Когда говорила о нем, в голосе ее не звучало ничего похожего на любовь, такому чувству не могло быть места в ее натуре, как лебедю на лоне вод разлившейся Миссисипи, однако слышалась нотка чувственного, животного удовлетворения, внятно и жутко говорящая об идеальном браке двух особей, обладающих неистовой, безграничной сексуальной энергией, и о партнере, этом изуродованном, невысоком, сильном, как бык, мужчине, способном полностью ублажить эту громадную женщину в баснословном, длящемся всю ночь пиршестве похоти и страсти.

Миссис Лэмпли говорила постоянно, откровенно, вульгарно, зачастую с грубым, отталкивающим юмором о соитии, и хотя никогда не раскрывала тайн своего супружеского ложа – если только такой неистовый, полный и явный союз, как у нее с мужем можно назвать тайной, – однако без малейших колебаний оповещала о своих взглядах на этот вопрос всех окружающих, давала молодым супружеским парам и парням с девушками такие советы, что те краснели до корней волос, и весело хохотала, видя их смущение.

Ее сын Бакстер, в то время восемнадцатилетний, года два назад взял силой рано развившуюся и соблазнительную рыжеволосую девочку четырнадцати лет. Это событие нисколько не огорчило его мать и показалось ей до того забавным, что она оповестила о нем весь город, с хохотом описывая свой разговор с возмущенной матерью девочки:

– Черт побери! – рассказывала миссис Лэмпли. – Она явилась ко мне в ярости, говорит, Бакстер обесчестил ее дочь, так вот что я теперь намерена делать! «Погодите-погодите! – говорю я. – Нечего тут из себя строить! Он никого не обесчещивал, – говорю, – прежде всего потому, что и обесчещивать-то было некого» – ха-ха-ха-ха! – громкий, удушливый хохот вырвался из ее горла. – «Так вот, – говорю, – если она оказалась шлюхой, значит, родилась такой – ха-ха-ха-ха! – и Бакстер тут ни при чем». – «Что такое? Что такое? – кричит она, вся красная, как помидор, и начинает грозить мне в лицо пальцем. – Я посажу вас в тюрьму за оскорбление, вот увидите!». – «Оскорбление! – говорю я. – Оскорбление! Так вот, – говорю, – если это оскорбление, значит, закон сильно изменился. Впервые слышу, – говорю, – что можно оскорбить шлюху, назвав ее шлюхой». – «Не смейте называть так мою дочь, – говорит она, злющая, как цепная собака. – Не смейте! Я потребую, чтобы вас арестовали». – «Ах ты, черт тебя побери! – прямо так ей и режу, – все знают, что представляет собой твоя дочь! Так что проваливай отсюда, – говорю, – а то рассерчаю и скажу такое, что вряд ли тебе понравится!». После этого, будьте уверены, она ушла!

Громадное создание откинулось на спинку стула, ловя ртом воздух.

– Черт возьми! – спокойно продолжала миссис Лэмпли через минуту. – Я спросила об этом Бакстера, и вот что он мне сказал. «Бакстер, – говорю, – здесь была сейчас эта женщина, и я хочу знать: снасильничал ты ту девчонку?». – «Да что ты, мама? – отвечает он. – Это она меня снасильничала!» – Ха-ха-ха! – Громкий хохот душил ее. – «Черт возьми! – говорит Бакстер, – она повалила меня, чуть спину мне не сломала! Если б я не сделал этого, так она, небось, не дала бы мне оттуда уйти!» – Ха-ха-ха-ха! – Видно, Бакстер решил, что на его месте мог оказаться кто угодно, – выдавила она, утирая выступившие от смеха слезы. – Видно, решил, что можно попользоваться, раз предоставился случай. Господи! – вздохнула она, – я так над этим смеялась, аж в боках закололо, ха-ха-ха-ха! – Громадное создание опять согнулось пополам на скрипящем стуле, громкий смех душил ее, и от него дрожали стены.

Однако за дочерью по имени Грейс, которой в то время было пятнадцать, миссис Лэмпли следила пристально, даже сурово. В обоих детях уже была видна нечеловеческая горячность родителей, а в девочке особенно обнаруживалась беспредельная животная энергия матери. Пятнадцатилетняя девочка была громадной, чуть пониже ее, и до того зрелой физически, что тонкие ситцевые платьица, которые вполне подходили большинству ее ровесниц, выглядели на ней почти неприлично. В толстых икрах, раздавшихся бедрах и полных грудях этого громадного, белотелого пятнадцатилетнего создания уже была видна потрясающая соблазнительность; мужчины глядели на нее с жутким восхищением, ощущали пробуждение безрассудного желания и отворачивались с чувством сильного стыда.

Над жизнью этой девочки уже нависала тень обреченности. Невольно ощущалось, что этому громадному созданию суждены обесчещение и горе – читаешь же в книгах, что гиганты умирают рано, а животные с растениями, слишком большие по меркам этого мира, исчезают с лица земли. В большом, невыразительном, красивом лице девушки, в нежной, бессмысленной, чувственной улыбке, не сходящей с него, ясно читалось предвестие неизбежной катастрофы.

Девочка была неразговорчивой и, казалось, не знала никаких страстей, кроме той, что выражалась ее постоянной, бесконечно чувственной, бессмысленной улыбкой. Когда она послушно, покорно стояла рядом с матерью, и это огромное создание говорило о ней с полной откровенностью, а дочь улыбалась нежно, бессмысленно, словно слова матери ничего не значили для нее, ощущение чего-то нечеловеческого и катастрофического в натуре этих людей было ошеломляющим.