Обе замолчали.

Только по ее дыханию Таунсенд мог определить, что Альма еще здесь.

Внезапно она цепко ухватилась за край двери рукой — на расстоянии дюйма от его лица; казалось, к двери прилепилась розовая пятерня морского гребешка. Расстояние было так ничтожно мало, что Фрэнк не мог сфокусировать взгляд на пальцах, они расплывались, двоились перед глазами; твердые, острые, блестящие ногти напоминали лезвия обсидиановых ножей; кольцо на одном из пальцев украшал небольшой бриллиант, а ему он представлялся размером едва ли не с грецкий орех.

Он не в состоянии был шевельнуть головой, отодвинуться — промежуток между дверью и стеной сузился до минимума. Стоило ей чуть нажать на дверь, и она бы задела его щеку кончиком пальца.

Но этого не случилось. Рука разжалась и исчезла. Что-то отвлекло внимание Альмы. Фрэнк, еще ощущавший ее близкое присутствие, внезапно понял, что ее заинтересовало.

— Разве такие лезвия не ржавеют?

Черт побери, он сегодня брился и оставил лезвие сушиться на клочке бумаги. Он проклинал себя за неосторожность.

Порог скрипнул еще раз, освободившись от тяжести. Опасность миновала. Таунсенд с облегчением набрал в грудь воздуха и медленно, очень медленно выпустил его. По носу катилась струйка пота.

Следующее замечание прозвучало уже в некотором отдалении:

— Скажу Биллу, чтобы огородил землю. Нельзя допускать, чтобы любой бродяга мог сюда забираться! Я даже днем не чувствую себя в безопасности. Во всяком случае, пока тот тип на свободе.

— Какой тип? — с деланным простодушием спросила Рут.

В ответе с явным подтекстом слышалось и явное осуждение:

— Ты знаешь, о ком я говорю. О Дэне Ниринге. О том человеке, который убил моего мужа.

Рут промолчала.

— Ну, я пошла домой. Мне было любопытно узнать, что тебя так влечет, если ты ходишь сюда каждый день. Я не раз замечала, что следы колес ведут в этом направлении, и поняла, что ты постоянно бываешь здесь, дорогая. — Она умудрилась придать последнему слову тот особый смысл, какой обычно выражается сочувствующим жестом или ехидной гримасой.

Рут блестяще доиграла свою трудную партию. Она вскочила, и поспешно сложила стульчик, на котором сидела.

— Подождите меня, миссис Альма! Вы меня так напугали, что я больше ни минуты не останусь тут одна!

Скрип колес инвалидного кресла начал быстро удаляться, и вскоре все стихло.

Последнее, что Фрэнк услышал, был низкий голос Альмы, прозвучавший уже издалека:

— У тебя руки липкие. Отчего это?

Нашла, значит, предлог дотронуться до рук девушки.

Таунсенд вышел из своего укрытия, чувствуя себя чем-то вроде банного полотенца, которым вытерлись по крайней мере три человека. Даже если бы Альма и не выразила так прозрачно свои подозрения, было ясно: она знала, что здесь недавно кто-то прятался, — если даже и не догадывалась, что этот кто-то все еще здесь.

Он вытащил свернутые листки из-за пазухи и с помощью крышки от консервной банки поднял одну из подгнивших досок пола.

Когда сумерки окончательно сгустились, голод привел Таунсенда к сторожке. Он не подходил к домику целый день, прячась среди деревьев и превратившись в настоящего лесного бродягу без крыши над головой. Ему вовсе не хотелось встречаться с незваными гостями, которые могли туда нагрянуть, сообщи Альма в полицию о своих догадках. Он собирался провести эту ночь на открытом воздухе. Тихая и сухая погода вполне тому благоприятствовала. Надо взять одно из принесенных Рут одеял и завернуться в него — не такая уж большая разница, спишь на голой земле или на полу в сторожке. Но прежде всего надо было что-то съесть, пусть даже всухомятку.

Ни один индеец никуда и никогда не пробирался так осторожно и искусно, как Фрэнк к одинокой хижине на полянке. Он подошел к сторожке с задней стороны и еще долго сидел скорчившись за деревом, чутко вслушиваясь в тишину. Если бы в сторожке кто-то был, за это время он наверняка чем-нибудь выдал бы себя. Убедившись в безопасности, Таунсенд завернул за угол и пополз вдоль боковой стены. У следующего угла снова замер и прислушался. Сторожка была пуста.

Он быстро преодолел оставшееся до двери расстояние. Дверь была отворена, хотя, уходя, он ее прикрыл. Это на минуту его насторожило, но ведь дверь сама могла распахнуться от ветра.

На внутренней стороне двери, на самом верху, он увидел пришпиленный белый листок. Даже в темноте можно было разглядеть на нем несколько написанных от руки строчек. Согнутая шпилька или кусочек проволоки, прикреплявший бумажку, отскочил и упал.

Таунсенд закрыл дверь. Прикрывая полой пиджака зажженную спичку, он положил перед собой розовый листочек, где прыгали неровные, наспех нацарапанные строчки:

Таунсенд долго изучал записку — гораздо дольше, чем требовалось, чтобы вникнуть в ее нехитрый смысл.

Он уже видел ее почерк — на записке, которую Рут оставила однажды утром на Тиллари-стрит. Пошарил по карманам, проверяя, не сохранилась ли она случайно. Так и есть, вот она, в заднем кармане брюк. Забавно, что он ее не выбросил. А может, вовсе и не забавно. Может быть, это судьба.

Он положил листки рядом, зажег еще одну спичку и осветил их.

Спичка догорела у него в руке. Он убрал обе бумажки в карман. До девятичасового свидания было нужно еще кое-что сделать.

Мутная луна заливала дом серебристо-серым светом. Таунсенд вышел из-за деревьев и постоял, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в полумраке. Он понимал, что все равно ничего не увидит, но решил еще раз не спеша оценить ситуацию. В последнем акте спектакля нельзя ошибиться больше одного раза. Его решение прийти сюда было первой ошибкой, а следующая будет равна катастрофе.

История должна закончиться. Так или иначе. Ночью. Здесь и сейчас.

Его размышления были подобны мыслям человека, готовящегося взойти на эшафот. Он думал о своей куколке, о Вирджинии. Он думал о любимой женщине Дэна Ниринга, о Рут. Он думал о своей странной жизни, о своей собственной истории. Двадцать пять первых лет, спокойных и небогатых событиями. Три потерянных года, которые он так и не смог восстановить в памяти даже с помощью Рут. И наверное, никогда не сможет. Жизнь человека, все время убегающего от погони, мрачная и угнетающая жизнь, в которой слились жизни двух разных людей. И нынешняя ночь станет либо началом, либо концом. Началом новой, уже четвертой жизни. Четыре жизни за тридцать лет. Но что бы ни произошло, ему уже никогда не быть таким, как другие.

Эта следующая жизнь была от него в двух шагах. Нужно лишь пересечь небольшую лужайку перед погруженным во тьму и, кажется, абсолютно пустым домом.

Девять часов.

Он сделал шаг, другой и пошел на свидание с Рут, навстречу судьбе. Короткая трава шуршала под ногами, а за ним темным ручейком тянулась его тень.

Он поднялся на две невысокие каменные ступеньки и очутился перед дверью, за которой скрывалась разгадка всего и вся. Дверь в прошлое и в будущее.

Ручка была гладкой и холодной. «Вот я и здесь», — мелькнуло у Фрэнка в голове. Он выдохнул воздух и нажал на дверь, которая легко отворилась — как и сообщала записка.

Таунсенд тихо прикрыл дверь за собой. Темень внутри была такая густая и непроглядная, что, казалось, он с головой погрузился в кучу черного пуха. Ему чудилось, что пух щекочет ему ноздри. Он протянул руку вправо, нащупал выключатель и повернул его. Но свет не зажегся. Лампочка, должно быть, перегорела. Или была вывернута.

Бесполезные щелчки выключателя, следовавшие один за другим и усиленные тишиной, напоминали удары шаров в кегельбане. Он не удивился бы, если бы на другом конце комнаты послышался стук падающих кеглей.