– Я знаю.

– Что вы собираетесь делать?

– Завтра утром скажу Ло Бьянко, что если он хочет закрыть дело, препятствий к этому нет.

– Алло, Монтальбано? Это Мими Ауджелло. Я тебя разбудил? Извини, но я хотел тебя успокоить. Я вернулся на базу. Ты когда уезжаешь?

– Самолет из Палермо вылетает в три, значит, из Вигаты мне надо трогаться где-то в полпервого, сразу после обеда.

– Тогда мы не увидимся, потому что я думаю появиться в управлении немного позже. Есть новости?

– Тебе о них расскажет Фацио.

– Ты сколько думаешь отсутствовать?

– До четверга включительно.

– Желаю хорошего отдыха. У Фацио есть твой номер в Генуе, верно? Если случится что-нибудь серьезное, я тебе позвоню.

Его заместитель, Мими Ауджелло, вернулся из отпуска точно в срок, значит, он мог ехать себе безо всяких проблем, Ауджелло был человек компетентный. Он позвонил Ливии, сказал, в котором часу должен прилететь, и Ливия, счастливая, обещала, что будет ждать его в аэропорту.

Как только комиссар переступил порог управления, Фацио сообщил, что рабочие соляного завода, которых ввели в категорию «подвижной рабочей силы», – жалкий эвфемизм, означавший, что все они были уволены, – устроили пикеты на железнодорожном вокзале. Их женщины, лежавшие на путях, перекрывали сообщение. Карабинеры были уже на месте. Должны ли и они туда отправляться?

– С какой целью?

– Ну-у, я не знаю, чтобы помогать.

– Кому?

– Как это кому, доктор? Карабинерам, силам безопасности, которые мы-то сами и есть, пока не доказано обратное.

– Если уж тебе прямо не терпится кому-нибудь помогать, помоги тем, кто занял станцию.

– Комисса-ар, я-то всегда подозревал: коммунист вы.

– Комиссар? Это Стефано Лупарелло. Извините за беспокойство. Мой двоюродный брат Джорджо у вас появлялся?

– Нет, я ничего о нем не знаю.

– Дома мы все очень встревожены. Как только он пришел в себя после успокоительного, он вышел из дому и снова исчез. Мама просит совета, может быть, нам следует обратиться в полицейское управление, чтобы начали розыски?

– Нет. Передайте, пожалуйста, вашей маме, что, по-моему, не следует. Джорджо объявится, скажите ей, пусть она не беспокоится.

– Во всяком случае, если вы что-нибудь о нем услышите, прошу вас, сообщите нам.

– Вряд ли это будет возможно, инженер, потому что я прямо сейчас уезжаю в отпуск и вернусь в пятницу.

Первые три дня, проведенные с Ливией на ее маленькой вилле в Боккадассе, заставили его почти полностью забыть о Сицилии, благодаря часам блаженного бодрствования и благодатного сна, проводимым в объятиях Ливии. Почти полностью, однако, потому что два или три раза запахи, говор, приметы его родных мест предательски обступали его, поднимали над землей, как пушинку, и относили на несколько мгновений в Вигату. И каждый раз, в этом он был уверен, Ливия подмечала эту мгновенную рассеянность, это отсутствие и смотрела на него, ничего не говоря.

В четверг вечером совершенно неожиданно позвонил Фацио.

– Ничего важного, доктор, только чтоб вас услышать и получить подтверждение, что завтра возвращаетесь.

Монтальбано прекрасно знал, что отношения у бригадира с Ауджелло были не самыми простыми.

– Нужно поплакаться в жилетку? Этот бяка Ауджелло тебя, случаем, не нашлепал по попке?

– Что я ни делаю, всем он недоволен.

– Терпи пока. Я же тебе сказал, что завтра возвращаюсь. Новости?

– Накануне арестовали мэра и троих из исполнительного комитета. Вымогательство и взятки. За работы по расширению порта.

– Наконец-то догадались.

– Так-то так, доктор, но не обольщайтесь. Здесь у нас хотят копировать миланских судей, но до Милана очень далеко.

– Что-нибудь еще?

– Мы нашли Гамбарделлу. Помните? Того, которого пытались убить, когда он заправлялся? Он не в чистом поле лежал, а в своем собственном багажнике, его выгнули колесом и ноги привязали к шее[22], потом подожгли вместе с машиной, сгорело все дотла.

– Если машина сгорела дотла, как вы догадались, что Гамбарделле привязали ноги к шее?

– Так они проволокой примотали, доктор.

– До завтра, Фацио.

И на этот раз ему вспомнились не только запахи и говор родных мест, но и их убожество, звериная жестокость, ужас.

После бурных ласк Ливия некоторое время молчала, потом взяла его руку.

– Что случилось? Что тебе сказал твой бригадир?

– Ничего важного, поверь мне.

– Тогда почему ты огорчился?

Монтальбано еще раз укрепился в своем убеждении: если и был в мире кто-то, кому он мог выложить всю правду, как на исповеди, это была Ливия. Начальнику полиции он открыл только половину правды и кое-что даже совершенно опустил. Комиссар приподнялся на постели, устроил поудобнее подушку.

– Слушай.

Он рассказал ей о выпасе, об инженере Лупарелло, о привязанности, которую питал к нему его племянник Джорджо, о том, как в один прекрасный день эта привязанность перешла (стихийно? или в результате совращения?) в любовь, в страсть, о последнем свидании в доме, специально для этого предназначенном, на Капо-Массария, о смерти Лупарелло, о Джорджо, обезумевшем от страха, страха не за себя, а за доброе имя дяди, о том, что юноша одел его, как мог, доволок до машины, чтобы увезти оттуда и оставить в каком-нибудь более подходящем месте, рассказал об отчаянии, охватившем Джорджо, когда он сообразил, что ему не удастся провезти труп незамеченным, об его идее зафиксировать голову мертвеца шейным корсетом, которым он сам пользовался всего несколько дней назад и который еще лежал в машине, о том, как он пытался замаскировать корсет при помощи черной тряпки, как вдруг испугался эпилептического припадка, которым был подвержен, как позвонил адвокату Риццо, как тот, будучи хитрой лисой, смекнул, что эта смерть, должным образом представленная, может сослужить ему хорошую службу.

Он рассказал ей об Ингрид, о ее муже Джакомо, о докторе Кардамоне, о насилии, иначе не выразишься, которое тот совершал над невесткой («какая грязь», – заметила Ливия), о том, что Риццо подозревал об этой связи и разыграл карту Ингрид, запутав Кардамоне, но не его, Монтальбано, рассказал о Мерилин и о втором проходимце, о головоломном спуске на автомобиле, о жуткой пантомиме в машине, остановившейся на выпасе («извини, я сейчас, мне нужно выпить чего-нибудь покрепче»). И когда она вернулась, посвятил ее в другие неприглядные подробности: цепочка, сумка, платья, а также нарисовал душераздирающую сцену отчаяния юноши при виде фотографий, когда он осознал двойное предательство Риццо, по отношению к памяти Лупарелло и к нему, пытавшемуся любой ценой спасти дядю от позора.

– Подожди минутку, – перебила его Ливия, – она красивая, эта Ингрид?

– Очень. И так как я прекрасно понимаю, о чем ты сейчас думаешь, скажу больше: я уничтожил все фальшивые улики против нее.

– Это на тебя не похоже, – заметила Ливия обиженно.

– Я сделал кое-что похуже, слушай дальше. Риццо, у которого Кардамоне был в руках, достигает своих целей в политике, но допускает ошибку, он недооценивает реакции Джорджо. Это юноша изумительно красивый.

– Вот те на! И он тоже! – пыталась пошутить Ливия.

– Но душевно очень хрупкий, – продолжал комиссар. – Не помня себя, он летит в домик на Капо-Массария, берет пистолет Лупарелло, встречается с Риццо, избивает его, а потом приканчивает выстрелом в затылок.

– Ты его арестовал?

– Нет, я же тебе сказал, что совершил кое-что такое, по сравнению с чем уничтожение вещественных доказательств – сущая мелочь. Знаешь, мои коллеги из Монтелузы считают, что Риццо убила мафия. А я не стал их разубеждать.