Сергей Александрович спал долго и крепко. Разбудил его Гирли, с которым он разговаривал с вечера и которого видел во сне. Орленев с трудом открыл глаза, ощущая еще в себе тревогу беспокойного своего сна. Гирли сидел у него на постели и будил его.

— Вы живы? — спросил Орленев, плохо еще проснувшись и сквозь просонки узнавая старого музыканта.

— Я жив, — ответил тот. — Что за вопрос?

— Ах, я сон видел, всю ночь грезил им! — Орленеву казалось, что он всю ночь грезил этим сном. — Башня была, большая-большая башня, а на ней вы и Потемкин, и вдруг гром, и все погибло, и башня распалась надвое.

Гирли, внимательно смотря на него, спросил:

— Вы знаете, что это значит?

— Что значит?

— А вот этот ваш сон. Бывают, что ни говорите, вещие сны, и тот, который вы видели, один из вещих. Вот уже несколько раз приходилось мне слышать рассказы о подобном сне. Многие люди видели его, и всегда почти с теми же подробностями, то есть именно разбитой башней. Значит же это вот что: человек идет к своей погибели, которая является плодом его гордости, неосторожности и собственных его ошибок, сделанных им добровольно. Так, люди завидуют, тратят свои силы на глупое и пустое соперничество, которое ни к чему не нужно, потому что не ведет ни к чему. Есть на свете желания неосуществимые, надежды обманчивые и вожделения, ведущие к погибели… И вместо того чтобы тешить себя этими надеждами в дни горя, лучше помнить, что страдать — значит приобретать. Наслаждения рассеивают и несут нищету за собой не только материальную, но и духовную. Всякое горе, принятое с покорностью и безропотно, есть шаг вперед, к вечному благополучию.

Орленев проснулся уже совсем.

— Сколько вы знаете хороших вещей! — сказал он Гирли, окончательно протирая глаза. — Иногда, когда вы вообще говорите так, мне хотелось бы вечно слушать вас.

— Да, но не всегда, к сожалению, я могу приходить к вам с хорошими вестями, — ответил Гирли.

Орленев вдруг приподнялся с кровати и широко открыл глаза.

— Что случилось? — спросил он.

— Да что вы так испугались? Пугаться вам нечего! Вчера пришло известие, а сегодня я узнал его, что Потемкин скончался.

— Умер? — переспросил Орленев.

— Да, умер, среди степи, по дороге в Николаев.

Весть, пришедшая в Петербург о смерти Потемкина, не была полной неожиданностью, потому что слух о его болезни доходил и раньше. Уехал он 24 июля, а 28 августа прошло уже известие, весьма тревожное, так что графиня Браницкая, племянница светлейшего, выехала к нему.

Орленев, знавший об этом, не обратил должного внимания, потому что всецело был предан своему счастью и своей радости.

Но те же люди, которые, как Гирли, с полной серьезностью и вниманием относились к известиям о болезни Потемкина, были поражены его смертью.

Впечатление в Петербурге прямо было необыкновенно. Императрица до того была огорчена, что это огорчение вызвало серьезное потрясение организма, вследствие чего пришлось бросить ей кровь. Она никуда не показывалась. Приемы во дворце прекратились. Не было эрмитажных собраний, и даже во внутренние покои не приглашалась обыкновенная партия государыни в карты.

Орленев собрал все подробности, какие мог, об этой смерти.

Выехав из Царского Села, Потемкин очень быстро приехал в Яссы. В восемь дней он был уже там.

Чувство недуга, скучная и бедная обстановка города, раздражение, вызванное делами, спутанными во время его отсутствия, — все это вызвало в Потемкине усиленный припадок обычной его меланхолии, когда он затворялся и никто не смел подступиться к нему. К этому времени относится сочинение им канона Спасителю.

Тут, как нарочно, мирные переговоры с турками затянулись и грозили даже прерваться.

Все это раздражало князя. Докторов, которые были с ним, он слушать не хотел, не исполнял их предписаний, много ел, обливал, чувствуя жар в теле, холодной водой себе голову и, переживая крупные волнения, раздражался по пустякам.

Правда, как нарочно, обстоятельства складывались так, что эти пустяки выходили иногда очень досадно.

Так, на похоронах скончавшегося в Галаце принца Вюртембергского, брата великой княгини Марии Федоровны, жены Павла Петровича, когда Потемкин вышел из церкви, по ошибке, вместо того чтобы подать ему карету, подвезли дроги, думая, что выносят покойника.

Однообразие Ясс прискучило наконец светлейшему, и он решил ехать в Николаев. В Яссах пред отъездом он подписал ослабевшей уже рукой последнее свое письмо к императрице, продиктованное секретарю Попову.

Потемкин выехал из Ясс в сопровождении большой свиты, так что поезд его раскинулся на далекое пространство. Сам он ехал в карете. При нем была икона Божией Матери. С ним ехала графиня Браницкая.

На первой станции, где был назначен ночлег, приготовили было пышную встречу, но из кареты, в которой ехал Потемкин, доносился слабый его голос: «Душно мне, жарко!» Он никого и ничего не хотел видеть.

С места остановки выехали рано утром. Было 5 октября 1791 года.

На тридцать восьмой версте от станции Потемкин приказал остановиться.

— Будет теперь! — сказал он. — Некуда ехать, я умираю. Выньте меня из коляски, я хочу умереть в поле.

Его вынесли на походной постели и положили на траву, устроив тут на ковре ему ложе с кожаной подушкой.

Светлейший ничего не говорил, лежал смирно и стонал. Так прошло около трех четвертей часа. Потом Потемкин стал отходить, вздохнул три раза и скончался. Один из казаков, ехавший в конвое, положил покойному на глаза два медных пятака, чтобы веки сомкнулись.

Тяжелая картина смерти посреди поля могущественнейшего в России человека была увековечена таким стихотворением:

Несмотря на то что началась вторая половина октября, день выдался такой теплый, что Орленев мог надеть легкий плащ, когда отправился вместе с Гирли к балагану, где видел девушку с медальоном на шее, похожим на тот, который служил для Гирли приметой Маргариты.

Ночи и вечера были холодные. Наступали уже заморозки, но в этот день солнце светило ярко и грело пахнувший уже палым листом и осенью воздух.

Сергей Александрович и Гирли пришли на площадь. Балаган стоял на прежнем месте. Было около двенадцати часов дня. До обычного представления оставалось еще часа два.

— Вероятно, они тут и живут, — сказал Гирли, направляясь к части балагана, противоположной входу для публики.

Здесь была сделана пристройка, очевидно служившая пристанищем для участников представления. Тут было их жилище и вместе с тем уборные.

Пристройка имела всего два маленьких окна, была сколочена на живую руку и видимо представляла собой плохую защиту от холода. Сбоку у нее была прилажена железная труба находившейся внутри печурки.

Но, несмотря на всю шаткость и легкость постройки, это зданьице приобрело уже обжитый вид. Кое-как сколоченные доски успели уже обтереться, и в особенности у двери. Тут же у двери была устроена маленькая скамеечка и столик. Все-таки люди жили.

На скамеечке у столика, пригретая солнышком, сидела худенькая, казавшаяся вблизи еще худее, чем издали, Шарлотта, в холщевом платьице, с накинутым на голову и на плечи платком.