От самих же домов, увы, не осталось почти ничего. Дворец в Знаменке, правда, стоит – перестроенный до неузнаваемости. В Карауле уцелели только кое-какие хозяйственные постройки, в Воронцовке о прошлом напоминают одни исполинские дубы. А бывшие хозяева живут – на фамильных портретах, спасенных Лебедевым и выставленных в Галерее. Только из одной Воронцовки, по свидетельству искусствоведа Е. Кончина, их было экспроприировано больше тридцати, причем как произведений «росики» (проще говоря, портретов, заказанных Воронцовыми иностранным художникам – Вуалю, Токке, Молинари), так и стопроцентно отечественных.

Благодаря нарядному трафарету русская знать на этих полотнах посреди русского до мозга костей Тамбова становится заправски западной. Вот Мария Артемьевна Воронцова на полотне Георга-Каспара Преннера. Динамично контрастный костюм в духе рококо. Лицо, руки, шея кажутся алебастровыми в кружевных оборках. Образ источает намек – только легкий намек – на интимность. Роза в руке…

А вот – она в уже совсем не молода, но также в обрамлении французских кружев, кисти Федора Рокотова. Из Воронцовки в Тамбовскую галерею попали целых четыре работы этого прославленного еще при жизни портретиста. Неизвестно, что именно так притягивало его к воронцовскому роду, – представители последнего платили ему не больше других (еще в молодости за профильный портрет императрицы Екатерины он получил 500 рублей). Но, так или иначе, дворян Воронцовых сын крепостного, академик и, по стечению обстоятельств, уроженец села Воронцово (правда, Московской губернии) писал с упорным постоянством из десятилетия в десятилетие. Впрочем, существует и другая версия, менее популярная в искусствоведческих кругах – о том, что Рокотов и сам происходил из древней благородной семьи. За ним якобы даже числились поместья в Псковской губернии.

Лучшим из воронцовской серии Рокотова в Тамбове считается овальный портрет новобрачной Анны (в замужестве Бутурлиной), что давало современникам художника, перешагнувшего шестидесятилетний порог, подозревать его в запоздалой страсти, а наших современников это обстоятельство заставляет задуматься об удивительном художественном провидении сквозь времена и жанры искусств. Ведь любой скажет, что эта юная графиня – вылитая Наташа Ростова, которая «родилась» почти столетием позже: буйные локоны, любопытный взгляд черных глаз, приоткрытый рот и недоуменное полудетское выражение лица… «Анюте» Рокотова, как и Наташе Толстого, тогда было шестнадцать. Однако их судьбы после замужества непохожи. Если, по словам автора «Войны и мира», Наталья Безухова сразу осознала женский долг и «превратилась в плодовитую самку», то Анна Бутурлина, по свидетельствам близких, еще долго играла в куклы.

Впрочем, судьбы портретов, и даже самих изображенных на них людей, мало что имеют общего с судьбами прототипов. Скажем, почему портрет графа Ивана Андреевича Остермана (1760-е годы) хранился в воронцовской коллекции на почетном месте, несмотря на то, что отец графа, Иоганн Фридрих (по-русски – Андрей Иванович), знаменитый петровский царедворец и дипломат, в свое время привел к опале и гибели кабинет министра Артемия Петровича Волынского, тестя тогдашнего главы рода Воронцовых? Чем Воронцовым был дорог этот портрет? Вероятно, лишь тем, что принадлежал кисти их любимого Рокотова. Теперь рокотовский Остерман – тоже в Тамбовском музее…

Если усадьба Караул держит третье место по общему вкладу в тамбовскую коллекцию, то по западноевропейским работам, попавшим из него в Галерею, этот вклад является самым значимым, и в том заслуга хозяина, западника и человека тонкого вкуса. Уже после его смерти в журнале «Столица и усадьба» была напечатана статья, посвященная блестящему имению, расположенному на холмистом берегу реки Вороны и состоявшему тогда в пожизненном владении вдовы Александры Алексеевны Чичериной. Репортер, в частности, писал, что «в доме имеется ценная коллекция гравюр старых мастеров голландской и итальянской школ, обширная библиотека и большое собрание картин, составленное частью во время путешествия Б.Н. Чичерина за границей, частью приобретенных в России. Между ними есть Серов, Айвазовский, Тропинин, Шебуев, Каменев, Васильев, подлинные Паоло Веронезе, Веласкес, Флинк, Ван Гойен, Петер Назон, Стэн, Терборг и др.». Далее следовали фотоснимки, запечатлевшие многое из этого богатства. О том же, как началось это плодотворное собирательство, пишет сам Чичерин (между прочим, родной дядюшка первого наркома иностранных дел советской России) в книге личных воспоминаний под заглавием «Московский университет». Там он «чистосердечно» признается, что серьезным коллекционером быть вовсе не собирался, а просто однажды в Гааге в 1864 году не смог удержаться от приобретения двух «совершенно не нужных ему» фамильных портретов кисти Петера Назона. Просто пожалел одно разорившееся и бедствовавшее роттердамское семейство.

Вдобавок, к настоящему художественному собирательству Борис Николаевич не был готов еще и в финансовом отношении. Он не обладал достаточным состоянием, чтобы покупать за границей решительно все приглянувшееся. И приходилось специально и хитроумно отыскивать «оазисы» качества и дешевизны одновременно, прикидывать, притворяться, торговаться, уговаривать, блефовать…

Сначала, отдавая дань популярному тогда у россиян увлечению, Чичерин более всего обращал внимание на голландское и фламандское искусство. Во время путешествия по Европе наследника, цесаревича Николая Александровича, при котором он состоял наставником, хозяин Караула дни напролет проводил в галереях Гааги, Амстердама, Гарлема и Лейдена. Но в Италии его умонастроение переменилось: «Это было непрерывающееся восторженное состояние. Душа надолго насытилась возвышенными впечатлениями. Тут я впервые вполне понял высокий мир искусства и с тех пор сделался навсегда его поклонником и любителем».

В прямом и переносном смысле не отставал от караульского эстета и его ближайший сосед, признанный археолог Сергей Григорьевич Строганов из Знаменки. Будучи завзятым коллекционером, он тоже немало колесил по Европе в стремлении удовлетворить свою страсть к собирательству. Волею обстоятельств пути тамбовских помещиков пересекались. Чичерин сообщает: «Однажды, когда мы с графом Строгановым осматривали в десятый раз гаагский музей, директор сказал нам, что у него в задней комнате есть картины для продажи. Граф Строганов тотчас же накинулся на два маленьких пейзажа Ван Гойена, за которые он заплатил триста франков…»

Большинство приобретаемых Сергеем Григорьевичем произведений оседало в его богатом доме в Петербурге. В Знаменку попадали только некоторые вещи – быть может, не столь выдающиеся, но тем не менее весьма ценные. Например, левая створка диптиха «Мадонна с младенцем», написанная в ХVI веке Яном Ван Скорелем. Строганов купил ее на аукционе в Англии. По непроверенным сведениям, другая половина этой единицы тамбовского хранения находится в знаменитой Берлинской галерее.

Экскурсия по любому художественному музею – всегда живое и непредсказуемое дело. Четкая последовательность шагов здесь невозможна. Переходя из зала в зал, за мимолетные мгновения перелетаешь из эпохи в эпоху – в данном, тамбовском, случае из петровских времен – в советскую Россию, из патриархального екатерининского уюта в спокойную регламентированность XIX века и обратно, и насквозь, и вперед. Маршрут можно подбирать самостоятельно и индивидуально. Прошлое и настоящее каждый раз вступают в новый диалог – специально для вас. Все это в целом и есть история искусства.

А история никогда не кончается, и, напитавшись дарами окрестных усадеб, Тамбовская галерея вступила на путь самостоятельного собирательства. Наибольшие успехи были достигнуты здесь на почве русского авангарда. Причем иногда даже на родной Центрально-Черноземной почве, как доказывает одно из самых заметных новых поступлений фонда – «Хоровод» Нины Симонович-Ефимовой, последний глоток мирного воздуха перед бурями ХХ века (полотно датировано 1914 годом). Три монументальные женские фигуры в пестрых славянских одеждах застыли в ритме народного танца. Их движения неторопливы, поступь ленива и тяжела. Отсюда пошло шутливое присловье из локального фольклора: «Земля дрожит, когда танцуют тамбовские девушки».