Дул восточный ветер. К полудню он развел волну, и когда мы наконец отчалили от берега, кое-где уже белели барашки. Мотор завелся с шестого захода, и сразу стало ясно, что «казанка» перегружена. Пришлось выбросить на берег все, кроме палатки и рюкзака с продуктами. «Не самое лучшее начало», — подумал я.

Ширина Лены в этих местах километров десять, фарватер примыкает к противоположному берегу, и, чтобы достичь его, нужно обогнуть цепочку островов, включая Тойон-арыы. Суда тратят на этот маневр немало времени, но наша моторка по мелкой и тихой протоке проскочила на ту сторону за полчаса.

По фарватеру гуляли волны. Моторка прыгала с гребня на гребень, веер брызг ударял в лицо. Да, злополучные циррусы все-таки не обманули: плотная серая дымка неотвратимо затягивала солнце. Удрученно я задвинул кофр с фотоаппаратурой глубже под брезент. «Главное, — успокаивал я себя, — мы на пути к цели...»

Неожиданно мотор заглох. Причина оказалась прозаической: кончился бензин — в первом баке из запасенных трех. Между тем пройдена была только половина пути. Якуты недоумевали: трех баков всегда хватало с лихвой на то, чтобы добраться до Столбов и возвратиться в Булгуннях-тах.

— Слишком большая волна, — резюмировал зять Федора Алексей.

Столбы превращались в западню: вернуться назад «на одном баке» при такой погоде и таком расходе горючего было невозможно...

Тем временем лодка обогнула последний перед Столбами мыс. Картина, открывшаяся моим глазам, была столь грандиозна, что все суетные опасения «опоздать, не успеть, не суметь», словно сор, в одно мгновение вымело из моего сознания. Я увидел стены какого-то фантастического, давно заброшенного города — они тянулись, покуда хватало взгляда, на десятки, а может, на сотни километров. Впрочем, это был даже не город, а целая страна, диковинная страна, на рубеже которой плечом к плечу стояли окаменевшие великаны. Хмурые и насупившиеся. Я вдруг почувствовал себя нежеланным гостем, и сразу вернулись прежние мысли: бензина во втором баке оставалось на донышке...

Но якуты — веселый народ, не подверженный рефлексии. Со смехом они выгрузились из лодки, разбили палатку, развели костер. Пока готовилась пища, я прошелся по берегу.

Ветер, усиливаясь, дул в лицо. Я шел у подножий Столбов, подавленный их величием. Громадные, замысловатые сооружения устремлялись в небо на десятки, сотни метров. Я запрокидывал голову: казалось, они наклоняются ко мне, словно живые. Невольно я стал подыскивать им имя. Оно уже существовало, было придумано гениальным слепцом и вертелось на языке. Наконец я вспомнил: лестригоны! Скалоподобные монстры, роковой встречи с которыми счастливо избежал Одиссей. Лестригоны. Они запросто могли раздавить меня, спихнуть в реку, но, видимо, я был слишком мелок для них. Присмотревшись, я увидел на лице одного кривую усмешку. «Да они просто не хотят отпускать меня! И специально все придумали: и ветер, и волны, и нехватку бензина!»

Я вернулся в лагерь. Трое моих спутников спокойно беседовали у костра, не обращая ни малейшего внимания на «лестригонов». При моем появлении они деликатно перешли на русский. Речь шла об охоте.

— Однажды на Вилюе иду с ружье по лесу, — рассказывал Аркадий, — кругом зайцы бегают. Бегают, мелькают, а добыть их не могу. Если вдвоем-втроем идти, можно хотя бы загон сделать. Возвращаюсь в поселок, а один старик мне говорит: «Ты почему ходишь? Ты сиди».

Я вернулся в лес. Сел, как старик сказал. И сразу двух зайцев добыл. Оказывается, когда ходил, я их распугивал...

У якутов, между прочим, страсть к охоте — в крови. В каком-нибудь русском селе если услышат, что медведь объявился, все разбегутся. А в якутской деревне наоборот: толпой на медведя! Когда открывается сезон охоты, два-три дня в деревнях пусто, словно все на войну ушли, даже в школах занятия отменяют.

Вода в котелке закипела. Гаврил бросил заварки.

— Как же мы доберемся до Булгуннях-таха? — задал я мучивший меня вопрос.

— Доберемся... — неопределенно протянул Алексей. — Может, ветер сменится...

— До Диринг-юраха дотянуть бы. — Гаврил разлил чай по кружкам.

— Нужно покормить «эбэ», — сказал

Аркадий.

«Эбэ» означает «бабушка». «Бабушка Лена» — так ласково и уважительно якуты обращаются к своей реке. Аркадий встал, подошел к воде, бросил в волны несколько кусочков хлеба.

— У нас есть такие охотники, — вернулся к любимой теме Гаврил, — которые на медведя с одной пулей в стволе ходят, чтобы по-честному было. И никогда в спящего зверя не выстрелят.

— А знаешь, кого в Якутии называют Великим Охотником? — спросил меня Аркадий.

— Не знаю.

— Того, кто и сохатого, и глухаря не сходя с одного места сумеет убить!

— Так кто же все-таки якуты — охотники или скотоводы? — спросил я.

Двое якутов-горожан смотрели на якута-крестьянина.

— Скотоводы, — серьезно сказал Алексей, но подумав, добавил: — и охотники. До якутов здесь на Лене туматы жили. У них якуты научились скот пасти. На севере, у эвенков, оленей держать научились. Но некоторые только охотой и жили. Раньше у якутов много племен было. Они повсюду жили, по всей Сибири, до океана.

— Почему ты так решил? — заинтересовался я.

— Однажды я карту посмотрел и удивился. Все названия якутские. Байкал, например, — по-якутски «байхал», то есть море. Или Сахалин. «Саха» — якут, «лин» — восток. Значит, «восточная Якутия», — заключил зять ямщика.

Слушая бесхитростные рассуждения Алексея, я задумался об исторической судьбе якутов. Их происхождение и по сей день загадка для этнографов. Главная сложность в том, что якуты не имели письменности и не оставили бесспорных документов своей истории. Единственными источниками стали для исследователей устный фольклор и сам якутский язык.

В соответствии с наиболее распространенной версией, якуты переселились из Прибайкалья на Лену в эпоху Чингисхана, отступая под его натиском. Однако, даже поверхностное изучение якутского языка дает прямое указание на иной исход якутов. Как заметил еще в середине прошлого века академик Миддендорф, пересекший Сибирь и Якутию с севера на юг, некоторые «странности» якутского языка можно объяснить только тем, что якуты пришли из более южных земель. Например, отсутствие у народа, живущего в краю сплошных туманов, собственного слова, обозначающего «туман». Якуты заимствовали его у русских. Нет и своего слова, обозначающего лодку или челнок. Полярную лисицу — песца — якуты называют словом «кырса», то есть почти так же, как зовут степную лисицу — корсака живущие в степях народы. Более углубленное исследование якутского языка провел современник Миддендорфа академик Отто Бетлингк. Он пришел к выводу, что у известных ныне тюркских языков, кроме якутского, гораздо меньше различий друг с другом, чем у каждого из них с якутским. Иными словами, существовавший некогда единый «пратюркский» язык сначала разделился на якутскую и турецкую ветви, а затем последняя дала уже географические ответвления, включая языки многочисленных народов, населяющих Южную Сибирь и Забайкалье. Если этот вывод справедлив, то следует отдать должное смелой гипотезе якутского историка и этнографа Гавриила Ксенофонтова, арестованного и расстрелянного в 1938-м, — гипотезе, предполагающей общность якутского языка с древним языком хун-ну китайских исторических хроник. «...Если этот язык у себя на родине исчез бесследно, — писал Ксенофонтов, — то этим фактом самая проблема близости якутского языка к языку хун-ну еще не снимается. Может быть, последний не исчез, а только переместился с юга на север».

...Стемнело, костер догорел, но что-то произошло с погодой: ветер явно начал стихать. Это давало шанс. Надо было только использовать временное ночное затишье.

— Если ветер стихнет, то часов в пять, как рассветет, пойдем обратно, — предложил я.

Волны ослабли, и неугомонные якуты отправились неводить тугунка. Я остался на берегу, поглядывая то на гуляющие вокруг тучи, то на бесстрастных «лестриго-нов». Может быть, они сменили гнев на милость? Впрочем, это уже были не лест-ригоны. Теперь я видел грозного монаха с откинутым капюшоном и лицом, обращенным к небу. Колоссальная фигура вырастала под облака. Неожиданно из-под тучи выбились лучи солнца — последние лучи уходящего за горизонт светила. Столбы окрасились в багровый цвет. Я взглянул на монаха и не нашел его: солнечный свет преобразил картину скал. Зато я ясно увидел другого монаха! Ниже ростом, с наброшенным капюшоном, спущенными рукавами сутаны, сгорбленный и обреченный, он стоял спиной к реке, словно собрался уходить в тайгу. Еще мгновение — и последний свет солнца погас.