Мы стояли с Берц возле открытого окна и грызли её яблоки — большие, привезённые откуда-то издалека в самый крупный городской магазин. На них были кругленькие наклейки с торговой маркой, мы сдирали их и лепили на стену снаружи. Солнце цеплялось уже за крыши домов, за высокие башенки и флюгеры на длинных шестах, а потом и вовсе стало опускаться куда-то за лес, который маячил далеко-далеко, на горизонте.
Давно улетел вниз огрызок, но неспокойно было у меня на сердце, словно скрёбся там некто невидимый под названием чуйка. Села на подоконник пчела — это была первая пчела, которую я видела в этом году. Быть может, ослеплённая закатным солнцем, она приняла шелушащийся от краски подоконник за что-то полезное, а может, просто устала с непривычки. Я покосилась было на Берц и подумала, не схватить ли пчелу за крылья. Тогда она точно встрепенётся и укусит — и я живо побегу вытаскивать иголкой жало и мазать палец йодом, или ещё какой-нибудь дрянью. Придёт боль, такая желанная, а из головы у меня сами собой подеваются куда-нибудь те мысли, что делали из меня варёную макаронину, размазанную по стеклу.
Где-то на улице затарахтел мотор, пчела улетела, а я поняла, что долбало мне по мозгам.
Всё это время, весь чёртов день я не прекращала думать про докторшу.
Почему, чёрт подери, почему я не могла занять свою башку чем угодно другим? И почему, чёрт подери, Берц взяла тогда с собой именно меня? Ведь не знай я сейчас, что к чему, не было бы сегодня этого тумана в голове, похожего на синюю гарь от двигателя вездехода, которой нанюхаешься и ходишь потом, словно чумной?
Она ведь была не с другой стороны? Но зато она была нейтралом, так?
Она не сама пришла к нам, её приволокли силком — хоть и не сказать, что она сопротивлялась, как львица.
Однако я слишком хорошо представляла, что, скорее всего, произойдёт, когда необходимость в ней минует. Пришлют врача, молодого и глупого, но имеющего погоны и хотя бы какое-нибудь захудалое званьице. А потом будут просто брызги крови на лопухах и на старинной стене снаружи, где-нибудь на задворках, куда её выведут, чтоб не пачкать пол и не смущать юные умы.
Но мне ведь всегда были параллельны такие штуки?
Мне ведь было фиолетово, разве нет?
…Фиолетовое солнце садилось в тучу, которая, откуда ни возьмись, выползла из-за леса. Берц куда-то подевалась, и я стояла у окна в одинаре, а внизу, к ступеням подъезда уже подтягивались из увольнения те, кто словил свою порцию кайфа в Старом городе.
— Разъетить твою мать! — звук, словно лопнула электрическая лампочка. Вишенка Риц в компании пятна и осколков, разлетевшихся по брусчатке на добрых несколько метров. — Твою дивизию, ну ты подумай, а! Что за день?!
Кто-то затормозил рядом, потом втянул носом воздух, присвистнул и включил вторую скорость. Риц с опаской оглянулась и исчезла следом. Пятно ещё десять минут назад точно называлось водкой или контрабандным спиртом. Но внизу было уже пусто, и отвечать за происхождение лужи и осколков остались только гордые гранитные львы…
Кто от бабы, кто от мужика — с домашними пирогами, и первой редиской с огородов, и подовым хлебом, завёрнутым в чистые полотенца… И, если бы борщ давали завтра, то половина того, что было положено всем нам по норме, точно досталась бы мне.
Я ходила в город редко — да и что мне было там делать, разве что глазеть на главной улице на гуляющих барышень или на выставленные в витринах товары? Местные барышни меня интересовали примерно так же, как и вопрос "Есть ли жизнь… ну, к примеру, на луне?", товары… если только это была еда; например, колбаса из маленькой частной коптильни, которая точно не водилась в тех местах, где меня угораздило родиться, или шоколадные конфеты с цельными ядрышками лесных орехов — потому что когда-то давно у меня просто не было на них денег. Но я знала, что завтра я пойду-таки в Старый город — и с этими мыслями я сейчас просто доживу до отбоя.
Сортир холодный — почему-то даже сейчас он был ледяной, словно погреб.
— Привет, — сказала Джонсон.
Я посмотрела на неё с подозрением.
— Ну, что, какие новости? — поинтересовалась Джонсон.
Она спросила это так, будто я неделю была хрен знает где.
— Какие, к чертям собачьим, новости? — мрачно сказала я.
— Ковальчик, у тебя, никак, любовь? — тут же подначила Олдер.
Напротив висело забрызганное зеркало. О, да, ну конечно! Странно, если б промолчала — стоило ей увидеть меня с такой рожей дольше получаса.
— Мужского рода или женского? — спросил кто-то из кабинки.
— Если женского — то зазноба. Так называется, — авторитетно пояснила Олдер.
— Без тебя знаю, — обиделись из кабинки.
— А с обедом точно недобор вышел. Это вредно, Ковальчик, знаешь ли, — Олдер намочила полотенце под струёй воды и уже хотела огреть меня им пониже спины — с оттягом.
И это весело, ведь на самом же деле весело, и почти скрывшееся солнце посылает так некстати последний весёлый лучик… Чёрт подери, я ржала бы, как ненормальная — и тут же предложила бы совершенно идиотскую кандидатуру, например, ту же Берц, — если бы это случилось, ну, хотя бы вчера.
Но вчера — это было вчера…
А сегодня моё ухо каким-то манером уловило слово "докторша", и внутри меня словно начала взбухать коричнево-красная пена, будто в пластиковой бутылке с газировкой, особенно когда со всей дури потрясёшь её из хулиганства вверх ногами в жаркий день — и я поняла, что сейчас эта пена уже полезет через край.
— Нет, — я не кричала. Я шептала. — Нет, ты что, родная, никаких зазноб, — мой кулак врезался в стену прямо возле её левого уха, кафель острыми брызгами разлетелся вокруг — вместе с каплями моей крови.
— Просто смотри, — я отняла руку от стены; кровь струилась по запястью и дальше, к локтю, смешиваясь с синими линиями наколок, и там, уже с локтя, капала, шлёпаясь на пол, словно чернила из разбитой непроливашки. — Фокусируйся, — несколько звонких щелчков пальцами, крест-накрест — хотя мне было больно, чёрт, УЖЕ больно, уже хоть что-то вместо пустоты. И это хорошо, потому, что только не пустота, полная вопросов, которые не надо, НЕ СТОИТ задавать… — Фокусируйся, с-с-сука… ты видишь мою руку? Видишь или нет? Никогда… не смей… спрашивать… меня… об этом…
Я даже не ждала ответа, держа окровавленные пальцы перед её глазами. Я вообще говорила не для того, чтобы услышать чёртов ответ, а чтоб нарваться на драку, чтоб получить порцию боли, а лучше несколько порций — вместе с наказанием за хамство, будто вместо тех нескольких тарелок обеда, которые я сегодня точно недобрала…
— Фокусируйся! — орала я так, что было слышно, наверное, на первом этаже, на КПП. — Просто смотри на меня и фокусируйся! — сейчас должна прискакать Берц, и нам точно не поздоровится, это уж как пить дать.
— Не заводись, Ковальчик, — меня не пытались удержать, чтоб не схлопотать за компанию по морде. Олдер попятилась — скорее, от неожиданности, мать её… От чёртовой неожиданности — тогда не надо было, чёрт её дери, говорить людям всякую белиберду…
Я в последний раз со всей силы долбанула по проклятому кафелю, окончательно разбивая вдрызг свой кулак — мне уже казалось, что вместо костяшек там нечто, похожее на котлетный фарш. Берц было не видать. По белой стене текли струйки крови, и шумел за перегородкой оставленный кем-то открытым кран…
Всё было не так плохо. Гораздо хуже было бы, если б я поплыла, начав поливать подушку и окружающих горючими слезами по своей неудавшейся жизни. Вместо этого я предпочла боль — свою собственную, выталкивая ею из своей дурной башки все незаданные вопросы и все неполученные ответы.
Слова "докторша" не говорил никто — но я услышала его по приказу полезного органа под названием чуйка. Включившего инстинкт самосохранения, который велел мне лучше заработать наряд вне очереди, чем задать хоть один вопрос. "Не надо спрашивать, Ковальчик…"
В расположении горел свет, кто-то до отбоя читал, кто-то жевал принесённые из города конфеты или пирог. Я легла и накрылась с головой. Однако уже через пару минут подорвалась с такой силой, что, будь моя койка на колёсиках, её бы развернуло и ударило о стену. Мне нужна была Берц. Сейчас. Немедленно.
