— Не важно, — подтвердила я, как попугай.

— Или романтика, — Эли уже неслась дальше. — Не важно, какое чувство способствовало тому, что теперь ты служишь во внутренних войсках. Мне говорили, что это ребячество…

— Кто говорил? — брякнула я.

— Друзья. Родители, — сказала она. — Но, даже если и так — что с того? Скажи, разве всё это становится менее романтичным?

Не знаю, что было романтичного в том, чтобы просто делать то, что умеешь, и при этом делать это хорошо, не вынося себе и людям мозг. Кроме того, я не видела никакой романтики в том, где был мой большой козырный интерес — в виде вполне осязаемого банковского счёта.

Видать, я как-то не так понимала слово "романтика". Для меня это были открытки с ангелочками, кружева, ленточки и вот эта самая прогулка.

Впрочем, похоже, романтикой каждый называл не то, чего видел в жизни вагон и маленькую тележку, а совсем наоборот. В её жизни были и открытки, и цветы — были, наверняка, и рождественские ёлки каждый год, и снежные фонари, и какао в постель в день рождения, и прогулки по саду под луной под пение соловья. Она лезла во всю эту кашу, которая творилась в нашей части, затем, чтоб получить то, чего у неё не было раньше. Она могла себе это позволить. Ей надо было заботиться о маникюре, одежде, внешности — и об ощущениях, которые она хотела словить в этой жизни, они были сродни кайфу от наркоты, изменяющей реальность, — но никак не о счёте в нейтральном банке.

Честно, мне было почти всё равно. Каждый выбирал для себя, и никто не был виноват в том, что ей повезло заполучить в папаши полковника, а мне не повезло выколачивать наличку в грязных подворотнях мегаполиса. В этом мире всегда кто-то выигрывал, а кто-то в этот же самый момент валялся на заплёванном полу и готовился сдохнуть.

— Да, наверное, это романтично, — наконец, сказала я. Мне на хрен не упёрлось спорить с ней — я получала своё удовольствие, и ничто не должно было этому мешать. В том числе и разговоры на темы, от которых она была далека, как земля от неба.

— Ну, Ева! — Эли надулась. — Так нечестно. Ты просто соглашаешься и всё. Ни за что не поверю, что тебе так уж нечего рассказать.

О, да, конечно. У меня было что рассказать. Массу неудобоваримых историй, которые, ручаюсь, не очень-то вязались с её представлением о романтике.

— Ну, не то, чтобы я была совсем уж зануда, — сказала я.

— Но выглядеть ты начинаешь, как зануда, — упрямо подначила она.

— Я просто не знаю, о чём бы нам поговорить, — я решила быть честной. Почти. — Ничего, если я признаюсь, что растерялась?

— А почему ты растерялась? — с любопытством спросила Эли.

— Потому что я всегда теряюсь в обществе красивой девушки, — это даже была правда.

— Ну, Ева! — снова сказала она и покраснела.

— И - потом, откуда я знаю: может, у тебя тоже есть какие-нибудь правила? — я вспомнила все правила, которые нагло вломились в мою жизнь за последнее время.

— Что значит — тоже? — удивилась Эли.

— Ничего не значит, — успокоила я, ругая себя на все корки. — Просто слово, от балды. Скажи, как и о чём ты хотела бы поболтать. Или, наоборот, не хотела бы.

Кто-нибудь другой тут же заметил бы, что ничего не бывает просто так. И я даже знала, кем бы мог быть этот другой. Но она не заметила.

— Что ты, Ева! Какие правила? — звонко рассмеялась Эли. — Как тут можно говорить о правилах, ведь мы же не на приёме. Ты и я — мы просто разговариваем, ведь так?

— Так, — согласилась я.

Тут можно было говорить о правилах. Мало того, похоже, мне уже нужно было говорить о правилах. Соскочить с них оказалось сложнее, чем бросить курить. И соскакивать отчего-то уже не хотелось…

Пока что я не понимала, про что мы говорили вообще. Это был не полноценный разговор, а слова, надёрганные не пойми, откуда, и не пойми, для чего. Мы перебрасывали их, как мяч, но я, хоть убей, не могла уловить смысла.

И тут оказалось, что, кроме правил, я начинаю ждать от неё неизвестно какого смысла…

Её словам не нужен был смысл. Не ну-жен! Она просто должна была говорить хоть что-то — этим своим голосочком, который заставлял волноваться плоть. Так я думала всего только минуту назад, и час назад — а вчера я отдала бы что угодно, чтобы услышать это её "Что ты, Ева…"

А теперь я думала, сколько же всего, оказывается, может случиться за минуту.

Прямо перед нами начиналась Больничная — и где-то там была сосновая дверь кондитерской, от которой пахло мокрой верфью и морским ветром.

— А, между тем, я уже проголодалась, — весело объявила Эли. — Надеюсь, до твоей кофейни не очень далеко?

— Не очень, — успокоила я. Похоже, мне только и оставалось, что перебрасывать ей назад какие-то слова из её же фраз.

Но Эли не обратила на это внимания.

— Ты такая милая, — сказала она и пальцами коснулась моей руки — чуть ниже рукава.

У неё тоже были мягкие пальцы. На этом месте я ожидала, что просто умру — ожидала все те две секунды, в течение которых её рука скользила по материи комка. И вот две секунды кончились — но ничего не происходило. Меня просто держала под руку очень красивая девушка. Одна очень красивая девушка.

Одна из.

Впереди была дверь кондитерской, и оттуда уже доносился запах кофе и свежей выпечки. И тут я поняла, что просто умру, но чуть позже: когда войду в эту дверь вместе с Эли.

Она была прекрасна, словно ангел. Она позволяла ухаживать за собой, брала меня под руку и, может быть, даже позволила бы поцеловать себя прямо тут, под газовой лампой с зеленоватым светом, и прямо этим вечером.

А я зачем-то замедлила шаги и даже не смотрела на знакомую дверь.

— Сюда? — с любопытством спросила Эли, разглядывая потемневшую вывеску.

— Нет, — сказала я. — Немного дальше.

— Я думала… — разочарованно начала она.

— Ну, ты же не хочешь сидеть в противной дыре с тараканами, грязной посудой и всякой швалью по соседству? — спросила я как можно непринуждённее и переложила её руку на пару сантиметров выше.

Мы прошли мимо. Дверь грустно смотрела на меня, безмолвно упрекая в несправедливом поклёпе, — а я лихорадочно пролистывала в голове близлежащие улочки на предмет какой-нибудь ещё кофейни или ресторанчика. Другой кофейни или ресторанчика.

На порог вышел хозяин и стал зажигать фонарь над входом, хотя было ещё совсем светло.

— Хорошо, — согласилась Эли и передёрнула плечами. — Не выношу шваль.

— Да. Я тоже, — на автопилоте сказала я, думая о своём.

Меж домов струилось тепло. Встречные, наверное, всё ещё смотрели на нас — точнее, на неё. А я всё ещё пыталась найти смысл — хотя бы в небольшом обрывке разговора. И не находила…

Маленький ресторанчик обнаружился неподалёку, мы сели за столик, и, в ожидании заказа, снова стали перебрасывать слова, как мяч — словно я привела её в спортзал. Я не слышала и половины — она сидела спиной к окну, за которым ещё вовсю пылало закатное небо, и снова походила на фигурку, вырезанную из чёрной бумаги хитрым торговцем тенями…

— К одиннадцати мне нужно быть дома, — с сожалением сказала Эли, оглядываясь на окно.

— Одиннадцать не так уж и скоро, — я попыталась по цвету неба определить время. Закат тянул максимум на восемь.

— Здорово, должно быть, возвращаться в часть, — проговорила она с лёгкой завистью. — А не домой.

— Возвращаться в часть? — я снова повторила кусок её фразы — как заведённая.

— Знала бы ты, какая тоска дома, — пожаловалась Эли, и положила подбородок на сплетённые пальцы.

— Правда? — вопрос был чисто риторическим.

"Знала бы ты, какая веселуха в расположении", — тут же подумала я с мрачным сарказмом.

— Ужас, — на полном серьёзе подтвердила она.

Судя по всему, понятие ужаса у меня тоже было другим. Наверное, ей бы показался романтичным и наш сортир, и дверца с вентилями, возле пола, куда прятали бутылки из-под самогона, когда выкидывать их в другое место было лень или некогда, и толпа чумного от алкоголя народа — и даже чёртов фонарь возле котельной. Короче, романтичным Эли считала всё, что было не похоже на её дом — и то, что ей не нужно было делать в силу необходимости. Наша часть была просто сплошной романтикой — только по той причине, что она не проводила там двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.