А сразу после нас всегда заходил доктор и удостоверял, что мы не лохи, и что-что, но стреляем метко. Вот этого я и боялась весь день. Что этим доктором сегодня окажется Адель.

Я знала её всего ничего. Всего-то несколько листков бумаги, ну, если не считать того короткого разговора за чашкой чая. Немного странно было измерять листками бумаги то, как ты относишься к человеку. Но мне казалось, что вот это для неё — слишком. А ей пришлось бы переворачивать этих людей и смотреть, так ли они мертвы, как надо? Ей бы пришлось делать обратное тому, что она как раз хотела делать. Мне-то было всё равно. А даже если бы мне было не всё равно, я бы перетерпела. А она, такая нежная и трепетная, могла сорваться — не потому, что ей пришлось бы освидетельствовать пару трупов, а потому, что они свежеизготовлены человеком, которому ты пишешь свои фиолетовые каракульки… И мне, после всего-то нескольких дней этих каракулек ни о чём, не хотелось бы увидеть, как закаменеет её лицо…

Врачи часто были разные, и каждый — со своим прибамбасом. Один вечно напевал мазурку — про то, что это именно мазурка, я узнала лично от него. Другой вследствие контузии слышал хорошо, если треть из того, что ему говорили, и вследствие неё же, родимой, вечно забывал отдать свою бумагу, её приходилось вытрясать чуть ли не силой; ну, и так далее, по списку.

Доктором оказался какой-то молодой незнакомый тип с красными от недосыпа глазами — то ли он был не из нашего госпиталя, то ли за последние дни работы там прибавилось. Либо доктор накануне много и хорошо пил.

— Слышь, расстрельщики, — обратился он к нам. — Ну, что тут у вас?

Мы промолчали — сам увидит, не слепой.

— Ну-с, посмотрим, — мне показалось, что доктор икнул. — И что? Клиент скорее мёртв, чем жив, надо полагать.

— Бумагу черкните, да и валите на все четыре стороны, — сказала грубая Джонсон.

До нас докатилась мощная волна перегара. Доктор был уже зверски пьян.

— Готовы, кажись, — он с усилием перевернул мертвецов, потрогал их и так, и эдак, и только что не облобызал, извозившись в кровище, как свинья, а потом долго протирал руки спиртом.

— Не желаете, молодые люди? — доктор так махнул банкой со спиртом, что она чуть не улетела в окно. Точнее, в ту дырку, которая теперь была вместо окна.

— Тогда уж леди, — сказала я, и мы засмеялись.

Остатки спирта они выпили напополам с Джонсон, и я начала уж было жалеть, что не пью — так аппетитно они причмокивали и так вкусно пахло в этой хате смесью алкоголя, крови и смерти. Джонсон возила автоматом по полу, битое стекло звякало под металлом ствола, словно где-то далеко звонил телефон.

Я отошла за дом, который выглядел так, словно попал под торнадо, и хорошенько проблевалась. Мне всё равно, видит меня кто или не видит, просто прикольнее было делать это в одинаре. И всё, как по волшебству, сразу стало, как надо: я почти уже не помнила взгляда одного из этих чуваков, когда он поднял глаза на шорох стекла, и ночь снова стала чудесной ночью с запахом цветущих фиалок и табака с их клумбы.

А потом БТР медленно потрюхал домой, подбрасывая нас на каждой кочке. Джонсон, у которой каким-то чудом не было ни в одном глазу, материлась, что её задолбали чёртовы кочки и левый спирт, а я была пьяна этой ночью — под звёздами, жидкими, как кровь.

На следующее утро, едва пожрав, я потопала к Берц. Она сидела, задрав ноги на стол, и обмахивалась газетой. В окно уже начинала волнами плыть жара.

— Я вот о чём, — она сразу перешла прямо к делу. — Что там у тебя со стихами?

— Не получается, — честно призналась я.

— Да и хрен с ними, — оптимистично утешила Берц.

— Да? — с сомнением спросила я — мне что-то не очень хотелось расставаться с такой красивой легендой.

— Два, — передразнила Берц.

— Да всё равно ж порожняк один выходит, только задницу подтирать, — пожаловалась я. — Госпожа Берц.

— Вот, мать их, — грозно сказала она. — Наплетут с три короба. Им бы самим по голове настучать теперь.

Я поняла, что какой-то дятел стуканул про всю эту историю.

— Ты вот что, — продолжила Берц. — Я смотрю, с тобой нормально всё.

— Так точно, госпожа Берц, — бодро отрапортовала я. — Кукушка не едет, температуры нет, сплю хорошо.

— Хорошо, говоришь? — спросила она.

— Хорошо. Покойники не снятся. Боятся, суки, — заверила я её.

— Я про эту ночь. Интересовалась, понимаешь ли, — она смотрела мне прямо в глаза.

Ну, что она интересовалась, никто и не сомневался.

— Есть зарплата — есть работа, — скромно сказала я.

— А то, знаешь, если человек поплывёт, то косяк на косяке, — хмуро произнесла она.

— Ну да, — сказала я, размышляя, кто стуканул.

— Ты ведь другая, — уточнила она — чтоб мне стало ясно. — Я тебе уже говорила. Мужика заведи или кого там? Бабу нормальную и не выноси мозг.

Только я хотела сказать, что у меня проблем с недотрахом нет — ненавижу, когда она начинает эту свою канитель, будто всё на свете упирается в секс, — как вспомнила, что мне нужна увольнительная.

— А в город можно? — жалобно спросила я.

— Можно Машку за ляжку, — конечно, тут же сказала Берц.

— Разрешите? — поправилась я. "И козу на возу", — добавила я про себя и мысленно постучала головой об стену.

— Зачем? — с подозрением спросила она.

— Ну как — бабу заводить, — ответила я, поражаясь, как она не понимает таких простых вещей.

— А что в городе-то? — для профилактики поинтересовалась Берц.

— А где я её заводить-то буду — среди нашей шелупони? — возмутилась я.

Она хмыкнула и потянулась к листкам увольнительных.

— Давай, — Берц без напутствия на дорожку была бы не Берц. — Удачи. И держи в том же духе, без фокусов. И так народу без башки хватает.

— Без башки тоже удобно, — брякнула я. — В бане мыла меньше надо.

— Ты давай иди уже, нёбо языком не чеши, — сказала Берц и снова принялась махать газетой. — Юморист недоделанный.

На выходе с КПП я приготовилась к тому, что солнце шарахнет мне в морду, как бешеное, но я уже, видать, слегонца попривыкла.

В городе было жарко, да, но мой глюк в виде вони расплавленного асфальта так и остался глюком или, скорее, страшным сном из прошлого. Им почему-то не воняло и даже не пахло. Зато цвела акация, доцветали ещё каштаны, и трава уже вовсю лезла из щелей в брусчатке.

Путь мой лежал за вожделенной колбасой с жиринками и со всем остальным. Вчера оказалось, что колбасник только что заколол свинью, поэтому свежая колбаса ожидалась как раз сегодня. Я без очереди взяла пакет, где лежал истекающий жиром кулёк, как вдруг на выходе неожиданно мелькнула знакомая жёлтенькая кофточка, похожая на лютик. Или на цветок акации.

Это была Доктор Ад. Она вышла, видать, из кондитерской по соседству и несла маленький тортик в круглой коробке. Тортик был совсем уж крошечный, наверное, у неё было не так много денег, но она ведь жила одна, и к тому же большой торт просто пропал бы по такой жаре.

Я растерялась. Вот чёрт подери, я не помнила за собой случая, когда бы растерялась — словно зашла в костёл после бурной вечеринки, рассчитывая отоспаться на хорах, и только что проснулась от звуков благодарственного гимна. И теперь я стояла, словно столб, и не знала, что мне делать. Вдруг она сделала мне едва заметный знак глазами и пошла по направлению к городскому саду. И я пошла за ней.

Наконец мы забрались в самую гущу, где вряд ли кто-то смог бы подкрасться незаметно, если бы этот кто-то не был привидением или Берц.

— Здравствуйте, — я поздоровалась первой.

— Здравствуйте, Ева, — сказала она. — А почему вы не называете меня по имени?

— А можно? — спросила я — наверное, как дура.

— Нужно, — смеясь, сказала она.

— Тогда здравствуйте, Адель, — я немного запнулась, но всё-таки выговорила это целиком.

— Ну вот, а вы боялись. Получилось ведь, и не больно, правда? — весело спросила она.

— Сплюньте, — в шутку сказала я. — Три раза.

— Хорошо — вот, видите, сплюнула, — улыбнулась она.