— В смысле?!
— В смысле, Голлем не давал тебе слушать вампира. Помощи никакой, но руки на себя не наложила, и то хорошо. Учиться заставлял. Не много оставалось в памяти, но хоть что-то. Вампиры высокими материями не загружаются, им это ни к чему, но все о них знают. Откуда? Или вот больно тебе, а голова не хнычет. А как защиты не стало, полилась из тебя соленая водица…
— Избави тебя Бог, Маня, от такого помощника! — перекрестился Борзеевич, уставившись на Маньку, как на инопланетянина. Голлема он не видел, но Дьяволу верил и страшно перепугался. — Он нас всех тут съест… сдаст… по стенке размажет! Ненасытный он. Луч света в темном царстве ему врагом покажется! Врача бы тебе! Эх… — Борзеевич махнул безнадежно рукой.
— Врач не поможет, — Дьявол тоже был обеспокоен. — Это сильное колдунство. Не болит, не чешется, не разговаривает… От такой беды даже я могу не помочь. Ладно, утро вечера мудренее. Ты только, Маня, сильно ни на кого не коси, и сильно никого не люби, так оно спокойнее. И если пнут тебя, белый флаг выбрасывай. А то Голлем замучит тебя до смерти. Если Голлем показался, он, сударыня, за вами пришел.
Манька заплакала еще горше. Да что же это такое-то?! Совсем житья не стало. И земля от нее отвернулась, и люди, и духи, и не враги, а вражью силу насылает она на всех, кто к ней приближается. Кроме нее будто людей на земле не осталось, чтобы мучить. Одним врагам вольное житье. Манька задумалась о Голлеме, пытаясь пошарить всеми своими зрениями, и сердечная рана сразу напомнила о себе.
— Вот не хочу умирать, а надо! — проговорила Манька зло, проклянув все на свете. Она вцепилась зубами в простыню и разодрала ее в клочья, выбрасывая клочки на все стороны. — Ненавижу! Ненавижу! Всех ненавижу! — процедила она сквозь зубы в слепой ярости. — Ни любви, ни счастья… ничего нет! Что за хрень такая?! Лучше бы придушили меня! Господи, ну почему я в болоте не утонула?! Не разбирая дороги… пойду куда глаза глядят… Ну, рабом меня сделай, в рабство угони! Живут люди, не жалуются…
— Так, — прикрикнул сердито Дьявол, — кому как не мне знать, что случится вскоре? Ходила уже! Идем же… Чего простыни-то рвать? Магазин далеко! Сказала бы оборотням спасибо, сколько добра оставили… И прав у меня таких нет делать человека рабом. Муху не обидел бы я! Не я делаю, человек сам уходит, когда идет за мудростью к вампиру. Вампир наговорил и ушел, а Бог летит, откуда? Сам собой он там живет? Из земли — земля ему жизнь дает. Вроде и запись, а вроде и нет. Жить начинает Бог в твоей земле. Да, я могу поднять любой ужас, собрать его, как кирпичные стены, накладывая один на другой. И зарежет человек человека, и не почувствует ничего, кроме радости Бога в уме его.
Я злой, Маня, но руки мои не в крови. Мне для этого немного надо: поговорить с человеком по душам — мои словеса божок так же фильтрует, как и твои мысленные обращения в землю, они для него такой же хлеб, как для человека. Вот понял бы вампир, кому он обязан исполнению своих желаний, завыл бы от ужаса. Гробики-то на себя ложит!
Хочешь вампиром стать? Пожалуйста, но только сначала душу достань! Проклясть, тоже пожалуйста — но мы все тут тебе не помощники. Мы и рады бы, но нам нет места в твоей земле — мы могучая сила природы. Могу ветром на тебя подуть, веткой вдарить, камень на голову, шарахнуть молнию с неба, а кристально чист, потому что нет меня. И Борзеевича нет. И изб.
— Прекрасно!… Устроились!… — опешила Манька, растерявшись. — Я на голой земле сейчас лежу? Поди, посреди темного леса?
— Нет, но мы сила пресная. Пространство на пространстве…
— Это… Меня тоже нет? — ужаснулся Борзеевич, схватившись за голову.
— Ты есть. Но не более, чем знание человеческое. Крашенное, убогое человеческое знание, собранное в одной временной точке в под или над пространством. Ты знаешь немного больше, чем человек, потому что кто-то когда-то знал, догадался, и кому-то передал. Когда знание уходит с земли, ты тоже уже не помнишь, но помнишь, если что-то от тех знаний остается на земле, под землей, в воде и на небе. И немного меньше, потому что не всякое знание — знание. К чему тебе гороскопы помнить? Планеты и звезды движутся сами собой, они не меняют орбиты, чтобы навредить человеку или поднять до небес. Но я могу установить подлое знамение: или зажарю на огне, или прогоню через игольное ушко. Приходите ко мне, будем разбираться… — Дьявол повернулся к Маньке. — Твоя земля не способна снимать информацию о нас, когда она открыта. Мы Рай, а она в Аду. Но мы можем заботиться о твоей земле, оберегать, или заблокировать от внешнего воздействия. Она сад в саду, если я рядом. Так что, Маня, мы тебе не помощники. А где я тебе в лесу найду людей или зверей, которым захочется проклясть вампира ради тебя убогой?!
— У меня сошли! — подытожила Манька.
— Что сошли? — не понял Дьявол.
— Планеты. Так не бывает. Чтобы все свалилось. Все бедствия. Все планеты с орбит сошли, — объяснила Манька.
— Все бедствия — это когда рук нет, ног нет, глаз нет. Путем могу завалить, если хочешь, — пообещал Дьявол. — Исправляю ошибку, думаешь? Голлема твоего? Он забор ставит, и день к ночи прикладывает. Обожди, вот уберем его, крутиться будешь, как уж на сковородке. Думаешь, знаешь, что такое быть проклятым? Ты половины о себе не знаешь!
— Так может, не убирать его? — засомневалась Манька.
— Маня, он нас всех тут забодает! — вскрикнул испуганно Борзеевич. — Я знаю, Голлем был… вернее, знания о нем где-то сохранились… Это ужас, такой ужас, который никого в живых не оставит! Он… не могу объяснить… ему все равно кого убивать. Ну-ка, пойду-ка я в избе переночую…
Борзеевич торопливо засобирался, взвалил на себя свои вещички и ушел, бросив осуждающий взгляд. Манька промолчала. Но спустя несколько минут, продолжая всхлипывать, засобиралась тоже.
— Пусть только попробуют меня выгнать! Я не меньше других заслуживаю в избе спать! — с обидой проговорила она, поднимая огромную кучу из матраса, одеяла и подушки, свернутых вместе.
— Не думаю, что изба тебя выставлять начнет, — мягко успокоил ее Дьявол. — Она давно ждет, когда ты вернешься. Голлема она тоже не видит, как Борзеевич. И знать про него не знает… Как Борзеевич. Голлем на жизнь избы покушаться стал бы, если бы поднять ее смог. Сжечь, например. Но изба не загорится, разве что внутри ее будет пожар. Болезнь наслал бы, но как нашлешь?! Это иррационально для глиняного человека умерщвлять избу, которая давно об этом мечтает. Он не исполняет желания, он их разрушает. А кроме «карать» — он ничего не умеет. Ты прокричала «ненавижу» — и кара вышла наружу, а пока он так-то в землю голосил, да на человека, который оборачивал слова против тебя и против души твоей?
— Что же мне ненавидеть всех? Получается, кому я не скажу это, того Голлем и заберет?
— Поэтому и опасен, — рассмеялся Дьявол. — Нужен он тебе? Нет, не нужен.
Дьявол помог Маньке дотащить до избы ее ношу, и сам расстелил постель, согнав Борзеевича с кровати на лавку. Борзеевич всегда устраивался просто, подложив под себя полушубок, накрываясь сверху, чем придется. Дьявол позаботился и о нем: подставил табуретки, чтобы ложе Борзеевича было не таким узким, положил матрас, застелил сверху простыней, взбил подушку — Борзеевич перестал ворчать, опробовав устроенную постель, пошмыгал носом, хотел что-то сказать ободряющее Маньке, но взлохматил пятерней волосы, почесал макушку с тяжелым «э-эх!», уронил голову и сладко засопел.
В избе попахивало сыростью. Она давно не топилась, готовили еду на уличной печи. Храмам печь пироги было не положено. Выпитая в Манькино отсутствие вода все же была с избытком, бревна слегка заплесневели в тех местах, где вода просачивалась сквозь древесину. И мрачновато. Будто в доме лежал покойник. С Манькиным приходом изба будто проснулась. Что-то зашуршало, заскрипело, забрякала на кухне посуда.
Но Манька не замечала. Она никогда не чувствовала себя такой обиженной на весь белый свет.
— От меня все отвернулись, все! — прошептала она, глядя перед собой в пространство в потолок. — Почему ты не можешь сделать мою жизнь другой? Почему при жизни не можешь сказать плохому человеку: ты плохой, или хорошему — ты хороший? Я не верю, что тебе надо кого-то отправлять в Бездну, чтобы получить землю. И снимется с меня проклятие, само собой.