— Ну, душа, это мягко сказано, — сказал Дьявол с некоторым сомнением, не замечая сарказма. — Там, Маня, все души я давно разобрал на части и жду не дождусь, когда второе сознание прилетит. Души, как таковой, нет давно, но мыслительные процессы прочитать по выкрикам можно. Например, мысли вампира о самом себе… Маня, поверь моему слову, там тебя ждут замечательные друзья, — обнадежил он то ли себя, то ли ее.

— Покойники что ли?

— Ну почему сразу покойники… Мертвому нельзя доверить свою жизнь. А черту можно. Не здесь, а там, где он гордость Ада и силен, как черт.

Старик Борзеевич, наконец, осознав, в какое отчаянное ввязался предприятие, так распереживался за Манькин предстоящий прыжок, что после обрядового посвящения изб в Храм, ходил до самой ночи дерганый, злобный, огрызался, и все у него валилось из рук. Он удалился в поле, долго сидел на пеньке, ссутулившись, потом насобирал огромный букет полевых цветов и туесок малины, и пока никто не видел, положил их к Манькиному изголовью.

Цветам она обрадовалась — не без злорадства.

Значит, и у Борзеевича имелась душа.

Цветы были красивые, но кроме чугунка поставить их было не во что. Все вазы, в которые ставили неугасимые поленьи ветви, теперь украшали храм. И она пожалела, что Борзеевич зря загубил ради нее такую красоту: в чугунке цветы смотрелись не так привлекательно, как в поле. Теперь она не сомневалась, что много дней подряд цветы будут стоять и на ее могиле. Малину съела, запивая молоком. Может, это бы последний раз.

Вторую ночь подряд пришлось спать на свежем воздухе. В Храме, по той самой книге с инструкцией о Храмах, спать было не положено, но палаточный городок оборотней у реки, не тронутый огнем, оставил богатое наследие — так что неудобства не испытывали. Нашлись и одеяла, и прочие спальные принадлежности, которые Дьяволу были ни к чему, а старик Борзеевич подстелил под себя несколько надувных матрасов, сверху укрылся дюжиной цветастых одеял. Манька давно избавилась от брезгливости и тоже не отказывала себе в удобствах, понимая, что это последние радости в ее жизни. Но, в отличие от Борзеевича, который скоро сладко засопел, и Дьявола, которому в последнее время вообще не спалось, и он уносился куда-то, о чем только по радио и можно было понять, что там-то и там-то грянула буря, она так и не смогла сомкнуть глаз. И уж ворочалась, и овец считала, и у реки ходила, подышав свежим воздухом, поела — может, хоть так! — а сна все не было и не было. И думала, думала, каково оно там в Аду.

Уснула она засветло, когда солнце вот-вот собиралось взойти, и уже разлилась на горизонте красненькая полосочка, предвещая погоду и не худую, и не добрую…

Никто ее не будил, пока не проснулась сама. Гордые своим предназначением избы за ночь как будто подросли, стояли сурово, безразлично взирая на полноводную реку, которая безмятежно катила свои воды мимо, на зазеленевший после пожара новый лес, на прочих обитателей земли, снующих туда-сюда по своим делам, открывая широко двери лишь Борзеевичу, который исполнял в Храме службу. Для остальных двери открывались лишь по просьбе Борзеевича. Даже для Маньки, которая должна была при вхождении в Храм в обозначенное время среагировать как-то неадекватно.

Дьявол и старик Борзеевич уже готовили обед. Даже припасли кое-что к ужину. Не торопились, каждый понимал, час — два ничего не меняют. Прыгнуть с крыла Храма можно было и через неделю, лишь бы все получилось, и Манька с дуру чего не напутала. До прыжка оставалось недолго. Прыжок назначили на время, когда край солнца заденет горизонт, и на противоположной стороне взойдет убывающая луна. На всякий случай. Прыгать можно было в любое другое время, но Борзеевичу, помнившему наизусть все передвижения планет и звезд, такое состояние светил показалось хорошим знаком. Шли последние приготовления.

Дьявол заверил, что резать и жечь огнем ее не будут, что все, что от нее требуется, прыгнуть в обозначенное место с высоты нескольких метров. Манька смерила избы взглядом и усомнилась: если избы не встанут в полный рост, скорее всего, смерть ее обойдет стороной. Она прыгала и с высоты поболее. Если, конечно, внизу не будут натыканы колья. Сам Дьявол учил ее падать, и тем самым не оставил никакой надежды на смертельный исход прыжка. После его заверений, возможно, устав от переживаний, она вдруг успокоилась, принимая запланированную смерть, как провал предприятия, и слегка ухмылялась, когда Дьявол то и дело выдавал ей новое наставление.

Во-первых, он сразу предупредил, что поспать в Аду ей вряд ли удастся. Сознанию, лишенному телесного плена, осознание Бытия было доступно круглосуточно, пока его не покинут последние капли Дьявольского дыхания, а вдыхал он свое дыхание с запасом, которого без подзарядки должно было хватить на сто двадцать лет.

Водяному и по просьбе было отказано в гостеприимстве.

В щель, которую избы все же оставляли, чтобы Манька и водяной понимали, что поведение их вызвано необходимостью благой цели, которая благом должна была дать, в первую очередь, ей, рассмотреть ничего не удалось, кроме стены, которая закрывала вид на внутренность Храма. Водяной поначалу обиделся, но, выслушав объяснения, крякнул и пожелал Маньке доброго пути, и совершенно успокоенный отправился гонять по реке стрекоз и рыб, и был совершенно счастлив: вода, наконец, прогрелась настолько, что можно было высаживать водяные лилии и кувшинки и принимать у рыб роды родов. Предстоящую скорую ее смерть он принял как все: с радостью. И не забыл напомнить, что там, у Дьявола, свои порядки, и что более прекрасных мест он не видывал, пообещав, что на церемонию придет обязательно.

Последнему высказыванию водяного Манька очень сильно удивилась. Она уже не знала что думать…

Как Ад мог быть прекрасным местом?

Водяной ушел, оставив ее на берегу одну.

Когда до прыжка оставалось часа четыре, к ней присоединились Дьявол и Борзеевич, удивительно удовлетворенные проделанной работой. Видимо, пока они были наедине, Дьявол основательно промыл Борзеевичу мозги.

— Ты бы поспала, — предложил Дьявол.

— Не хочу, — ответила Манька, любуясь, как расходятся круги по воде, когда рыбешки выскакивали за добычей. Мошкара вилась тучами. — Интересно, кому это все достанется, когда вампиршу убьем? Так приятно думать, что это моя земля…

— Фу, Манька, какие слова у тебя грубые! — скривился Борзеевич. — Мы не убиваем же, мы интеллектуально давим. Убивают — когда вот ты, вот она — и покалеченность, несовместимая с жизнью.

— В единственном числе, я с вампирами не воюю, — поправил обоих Дьявол. — Не имею права вмешиваться в их нечистоты, пока создают видимость жизни. Такой уговор! Вы ведь ждете, что я напугаю вампира роковой участью? — Дьявол сложил фигу и выставил сначала в лицо Маньке, потом Борзеевичу. — Добровольцы — доброе дело! А ты, — он обратился непосредственно к Маньке, — если живая останешься, только землю у меня отберешь!.. — он хитро прищурился и улыбнулся едва-едва. — Это, Манька, не твоя земля, но твоя ничуть не хуже.

— Вампиры вообще сдыхают ли? Хоть когда-нибудь? Я что-то вспоминаю-вспоминаю, и не припомню среди умерших знакомых ни одного, хоть сколько-то похожего на вампира, — сердито буркнула Манька, продолжая смотреть на воду, обхватив колени руками.

— Ну-у, бессмертным только я могу быть, — Дьявол похлопал ее дружески по плечу. — Проблемы у них те же, что и у человека. Бывает, что напоят кровью человека, который проклят уже, или наоборот, специально опустят вампира до проклятого — и ни тот ни вампир, ни другой, оба умиранию подлежат. Или вдруг звезда с небес падает. Висела-висела — и закончила свои дни, а окромя ее звездей не предусмотрели. И о, боги! проклятый начинает понимать, что злобная тварь щерится ему в лицо. Или два вампира между собой не поладят. От руки вампира вампир не хуже человека умирает, если выше или равен вампиру. Это еще один стимул подняться над всем сообществом. От оборотней, которые направлены вампиром. Раньше умирали от людей, жрецы выщелкивали вампиров, как орехи. Старость берет свое — чистокровным вампиром в наше время стать человеку почти невозможно. Это надо с младенца начинать готовиться в вампиры. Раньше-то они находили душу и воспитывали до совершеннолетия, но где ты слышала, чтобы воспитанница вдруг в люди вышла? Как только воспитанница сына хозяйского полюбила, ее тут же обратили в проклятую, а сынок Благодетелем стал.