…Когда высоко-высоко над искусственными облаками разошлась твердь и толща вод наконец свалилась на этот противозаконный город, некий старик, сидящий на главной площади в ожидании конца, успел прошептать: «Гений, истинный гений! Нет, не гений, − бог!»

Теперь он вернулся и смотрел на учителя, отмечая на нем знаки прожитого. Тот сильно сгорбился, совсем поседел, глаза слезились, но в них все еще плескался неземной золотистый свет.

– Я не обладаю природой Будды, − печально проговорил Сунь. – А ведь я внимал словам самого Просветленного… Не могу понять, что произошло. Сижу здесь, в пещере, думаю. Я беседовал с сотнями учителей десятков сект, но ни один не смог принести покой моей душе.

– Потому что душе это приносит не покой, а забвение.

– Ты-то откуда знаешь, Кот? Я держал истину в руках, но упустил ее.

– А я видел Истину.

– Ты о Человеке, про Которого рассказывают в Ветвях? Которому ты теперь служишь? Я не понимаю… И не пойму, наверное…

– На Нем держится Древо, шифу.

Сунь не отвечал. Молчание, подобно древнему пыльному гобелену повисло над ними, подавляя дряхлым величием. Варнава почтительно ждал, что скажет учитель. Тот перевел разговор.

– Расскажи мне, что с тобой случилось.

– Учитель, я опять убил. Продленного.

– Ты воин, Мао. Я делал из тебя воина, и ты воин. Воины всегда убивают врагов. Ты убил многих.

– Мне больше нельзя убивать.

Убийство девушки-собаки тяготило Варнаву. Он страдал от невозможности исповедовать этот грех – его духовник, которого он в свое время тщательно выбирал, а потом долго и серьезно беседовал с ним, канул в небытие вместе с Ветвью. Конечно, он остался в Стволе, да и в других Ветвях были его Тени, но для Варнавы стал недоступен. Чувствовалось, что в последние годы этот ветхий, но очень светлый батюшка с трудом нес тайну ТАКОЙ исповеди. Однако держался, Варнава в нем не ошибся. Вообще-то, раньше он исповедовался Продленным, среди которых были и священники, и даже несколько епископов, но с некоторых пор предпочитал духовного отца из Кратких.

– Ты не к тому пришел за утешением, Мао, − сказал вдруг Сунь, и Варнава в который раз удивился его нечеловеческой проницательности.

– Я пришел за помощью, учитель, − смиренно ответил он. – На меня напали, разрушили мою обитель, меня ищут.

В нескольких словах он пересказал свою новейшую историю, удивительная обезьяна внимала молча. Лишь что-то вроде усмешки пробежало по мохнатой морде, когда речь зашла о хозяйке харчевни. Но рассказ о гробнице, по видимости, потряс его. Он вскинул голову и пронзительно воззрился на Варнаву:

– Там нет гробницы, − напряженно бросил он.

– Это была ваша гробница, учитель. Сначала я сильно опечалился и зажег поминальные палочки, но потом понял, что вы живы, и решил, что это ваша шутка.

– Это не шутка, − мрачно произнес Сунь, задумчиво почесывая щеку. – Там была харчевня, а не гробница. Продолжай…

Варнава закончил рассказ и ждал реакции. Ее не последовало:

– Прости старую глупую обезьяну, Мао, совсем забывшую о правилах вежливости. Я не предложил тебе чая. Сейчас я исправлю свою постыдную ошибку.

Он резко хлопнул два раза в ладоши, из темного угла пещеры, как из небытия, возникла дама, которую Варнава сразу узнал – хозяйка харчевни. И сейчас на ней был золотистый халат, в высокой прическе посверкивали драгоценные заколки, а щеки украшали два правильных пунцовых круга. Но лицо ее уже не выражало откровенного высокомерия, как в харчевне – в присутствии Суня оно было вполне смиренным, и лишь в углах яркого рта угадывалась потаенная улыбка. Здесь, в пещере, в ней сильно проступало обезьяне начало, казалось, под богатыми одеждами скрывалась мягкая шерстка. Но и женственность, до сих пор скованная и таимая, теперь выступала лукаво и явно. Чувствовалось: здесь ее дом, который она любит. Рыжая растрепанная девица с чайным подносом семенила за ней. Глаза скромно опустила, но было видно, что едва сдерживает смех.

– Я прошу простить меня, мой господин, за то, что оставила вас столь стремительно. Моя невежливость непростительна. Но я получила приказ своего господина привести вас к нему и не посмела ослушаться. Прошу вас не гневаться.

Она низко склонилась перед ним, ее примеру последовала и молодая лисица, чуть не уронившая при этом поднос.

– Я не смею гневаться на вас, госпожа, поскольку вы выполняли приказ моего достопочтенного учителя, − произнес Варнава, вставая и тоже кланяясь, впрочем, не столь низко.

Сунь смотрел на эту сцену, откровенно ухмыляясь. Девушка пододвинула к собеседникам лаковый столик, поставила на него поднос со старинными керамическими чашками, чайником и коробочкой с маленьким печеньем, после чего обе женщины неслышно удалились.

– Ее зовут госпожа Оуян, − сказал Сунь, налив чая сначала Варнаве, потом себе, и сделав неторопливый глоток. – Она дочь Белой обезьяны и жены одного генерала Империи Тан. Генерал убил оборотня, похитившего его жену, но та уже была беременна. Она умерла от родов, он же дал ее дочери свою фамилию и воспитал настоящей дамой. Но после его смерти обезьянье взяло верх, и она удрала в леса. Там я ее нашел.

Зная экстремальные нравы шифу, Варнава усомнился, что история была столь благостна, но не стал высказывать свои сомнения, лишь вежливо похвалил благородство манер хозяйки. Тему продолжил Сунь, и Варнава удивился переменам, произошедшим в нем: при всей его непосредственности, раньше такая откровенность в его устах была немыслима.

– Ты думаешь сейчас: «Он монах, а завел женщину». И ты прав, Мао. Но я столетиями угасал здесь в одиночестве, сомнения убивали меня. А рядом никого не было. Я не жалуюсь, но это было тяжело. Я пятьсот лет провел за свои проделки под горой, запертый там волей Просветленного, но тогда, мне кажется, было легче. Может быть, я просто сильно состарился. Но маленькая Оуян дала мне силы выдержать. И теперь она будет здесь.

– Я сам монах, учитель, и понимаю. Я, наверное, не сделаю так, но понимаю.

Потупясь, Варнава смотрел на светло-желтый напиток в своей чашке. Должен был начать этот разговор, но так и не знал, прав ли он. Вопрос этот был задан сразу, как первые Продленные приняли крещение. Апостолы знали о них и молчали, смиренно склоняясь перед чудесами Божиего мира. Но между ними в тайне имелось разномыслие. «Не демонам ли даем мы рождение свыше?» − задавались иные из них вопросом. Однозначного ответа не было, но крещения продолжались – возобладала мысль, что негоже отказывать в благодати наделенным душой существам, кем бы они ни были. Их крестили с условием, что они будут применять свои силы только в случае крайней необходимости и не во зло. Много Ветвей позже эта практика была узаконена в требнике, написанном одним Совершенным. В общем-то, в Ордене насчитывается не больше нескольких сотен христиан, воцерковленных еще меньше, а священников и вовсе единицы. После ухода последних апостолов они стали окормлять своих собратьев по Ордену. Но тут перед ними встала другая проблема: крестить ли существа, обладающие душой, но не похожие на людей. И это до сих пор остается вопросом, на который упомянутый требник давал довольно расплывчатый ответ: «…Аще образ человечий имети не будет, да не будет крещен. Аще же в том недоумение будет, да крестится под тоею кондициею: «Аще сей есть человек, крещается раб Божий имярек во имя Отца и прочая»». То есть, в богословском плане дело было опасное, иные священники из Продленных предпочитали не крестить различные странные создания в Ветвях, даже те, кто, без сомнения, в полной мере обладал душой. Но Варнава слишком понимал духовную жажду старого учителя. И разве он сам в глазах Господа не был когда-то гораздо большим чудовищем, чем сидящий перед ним?..

– Я мог бы утишить ваше смятение, учитель, − тихо сказал он.

– Я знаю, что ты хочешь мне предложить. Нет. Пока нет. Не могу, − короткие фразы выходили из Суня толчками, как кровь из пульсирующей раны. – Я читал про того Человека. Хотел увидеть Его. Он Бог, да. Но пришел к вам, людям. А я не человек. Я – Сунь, Прекрасный царь обезьян, рожденный из камня в Ветвях, никогда не видевший Ствола.