Старушка поднялась со скамейки и, неуверенно постукивая клюкой, направилась к Варнаве. Подошла, с трудом развернулась, кряхтя, опустилась рядом. Ноги совсем не по-дамски вытянула, расположив палку параллельно им.

– Маскарад-то аховый, − не поворачиваясь, произнес Варнава. − Я, вообще-то, так и думал…

– Э-э-э, милок, дурная привычка, − скуляще отозвался Странник и тихоньк захихикал. – Сам-то, смотрю, тоже не в дезабилье.

Старушечья рука погладила Варнаву по груди – приходится признать, довольно игриво.

– Да будь ты какой угодно! – сердито буркнул священник и замолчал.

Ему совсем не хотелось продолжать разговор, наперед зная, чем он закончится. Внутри он уже весь извелся – дух и тело требовали, хотели, жаждали, чтобы все началось. Увы, он действительно взрывался.

– Варавва, Варавва, − прошамкал Странник, глядя на собеседника с ироническим изумлением. – И откуда ты такой упрямый? Ничегошеньки тебя не берет…

– Не называй меня так! – Варнава начинал злиться всерьез.

– Как же тебя называть? Неужели Иегошуа?.. – это было произнесено по-арамейски.

Варнава с обманичвой ленью откинулся на спинку скамейки, оперев затылок на сцепленные ладони, бессознательно готовя ловушку, провоцирующую противника нанести удар в горло, получив при этом молниеносный ответ по шее в позиции «рука-меч». То есть, он был по-настоящему зол. А ведь он так давно не дрался… «С таким типом этом финт не пройдет», − возникла вдруг резкая мысль и Варнава понял, что уже оставил спокойную жизнь позади.

– Кощунство дорого обходится, Странник, − на том же языке ответил Варнава.

– Ой, знаю-знаю. Да ить какая ж я кощунница? Тебя, мил человек, разве не так кличут?

Странник, опять перешедший на здешний язык, кокетливо подмигнул умело подведенным глазом.

– Больше не кличут. И хорош хамить, – сварливо парировал Варнава, резко поворачиваясь к собеседнику.

– Ладно, ладно, − примирительно просюсюкала бабуся, с веселым изумлением рассматривая собеседника. – Брось кипятиться. Молодой, горячий…

– Слушай, − уже спокойно начал Варнава. – Я тебя не помню, и вспоминать не хочу. Однако я жду, что ты мне скажешь.

– Так пойдем в другую Ветвь. Поверь, есть причины…

Варнава хотел ответить короткой фразой, все равно, из какого языка, но был уже согласен, согласен.

После странного, гнетущего, уже позабытого ощущения пребывания во Тьме, Варнаве показалось, что ничего не изменилось. Но изменилось, конечно. Стало теплее – отрапортовало зябнущее весь последний час на сырой скамейке тело. А вот эта скамейка сырой не была. Более того, не была она и жесткой. Рядом на сидении, обтянутом зеленым узорным пластиком, под уютно нависающим козырьком, удобно расположился Странник, такой, каким был утром в храме – губастый, чернобородый, с широким неправильной формы лбом и большим носом. Вид его был бы забавен на наш взгляд, но эти двое еще и не такого насмотрелись. Вишневый длиннополый сюртук прихватывал пурпурный шелковый шарф, а идеально отутюженные брюки того же цвета заправлены были в невысокие мягкие сапожки на каблуках с острыми носами, на которых еще и сияли начищенные серебряные набойки. Вместо галстука у ворота поблескивал золототканый орнамент шелковой косоворотки. Фиолетовая широкополая шляпа с немалым бантом аккуратно лежала на стоящем перед скамейкой столике, а справа к нему прислонилась тяжелая трость черного дерева с серебряным набалдашником в виде птичьей головы. На спинку сидения была небрежно наброшена какая-то синяя хламида. Волосы Странника стали подстрижеными скобой, темные глаза с хмурым весельем разглядывали Варнаву.

Бросив мимолетный взор на себя самого, Варнава увидел, что облачен в костюм похожий, только черный, прикрытый широким серым плащом. Потом поднял взгляд на храм.

Уже не тот храм, который он видел мгновение назад – грузный и обветшалый, похожий на забытый артефакт, погребенный в запасниках музея. В ярком свете – а здесь было весьма светло, не только от гораздо более мощной подсветки и многочисленных фонарей по периметру сквера, но и десятков неоновых вывесок на всех окрестных домах, сами которые, впрочем, изменились мало – перед ним предстала громадная пятиглавая церковь, пестрая, с золочеными куполами и высоченной колокольней. Она не подавляла траурным величием, но занимала все пространство перед глазами, казалась не одним великим зданием, а целым выводком весело вздернутых башен. Купола искрились в электрическом свете, и весь ансамбль, при своих колоссальных размерах, производил впечатление щеголеватого, немного даже несерьезного. И очень юного, будто только что возник на этом месте невесть каким образом под моросящим дождиком северной весны.

− Се памятник двух царств, обоим столь приличный… − пробормотал Варнава, поглядывая на толпу, вываливающуюся из огромных врат – явно после вечерней службы.

– …Основа − мрамор, верх – кирпичный, − охотно подхватил Странник. – Но здесь этого стишка не придумали – мрамор везде…

Он тихонько хихикнул, вытерев ладонью выступившую в уголках рта слюну.

Было оживленно. Незанятых скамеек, вернее, полукабинетов со столиками под навесами, в сквере не было. Сам сквер обнесен был аляповатой золоченой решеткой, единственный вход охранял высокий представительный усач в фуражке с красным верхом. На противоположной от входа стороне часть решетки закрывал изящный павильон в китайском стиле. С загнутых карнизов свисали ветряные колокольчики, позвякивающие мелодично и успокоительно. Ниже красовалась огромная золотая надпись: «Лучший колониальный гашишъ». Еще ниже, помельче, но тоже золотом: «Монополия купца Бенциона Пайкина». За бамбуковую занавесочку, прикрывающую вход, периодически проникал кто-нибудь из посетителей сквера.

– И куда это ты, уважаемый, меня притащил? − несколько растеряно спросил Варнава, обводя неодобрительным взглядом веселые фонарики на вековых вязах и горящие на уже зеленеющих газонах большие кубические свечи.

– Не извольте беспокоиться, батюшка, − хихикнул Странник, наслаждаясь недовольством Варнавы. – заведение исключительно пристойное. Всей столице известно как «Бенькин сад». Любимое место отдыха почтенной публики. Обер-прокурор Святейшего Синода, как водится, мечет молнии, однако у Бенциона Гершевича отличные связи при дворе.

Его рука, будто невзначай, легла Варнаве на плечо. Тот машинально сбросил ее и с подозрением посмотрел на столик перед ними, но ничего плохого там не углядел, только причудливую литровую бутылку с яркой наклейкой: «Пьяная клюква. Уменье Краснобрюхова». Между тем на столах других посетителей лежали длинные прямые трубки с малюсенькими чашечками, а кто-то держал их обеими руками над пламенем маленьких свечек, взахлеб затягиваясь сизым дымком. Носился шалый запашок.

Варнава взял бутылку и налил ярко-красной жидкости в стоящий тут же пластиковый бокал. Глотнув, ощутил густой вкус щедро сдобренной сахаром свежей клюквы и немалую толику алкоголя.

– Градусов двенадцать. Здесь что, все такое пьют?

Варнава с сожалением вспомнил оставленную в его Ветви банку изысканно горьковатого напитка.

– Пятнадцать. Империя диктует моду на все. Лет двести уж как. Во всем мире давятся, но пьют…

– И что ты тут натворил?

Странник снова хихикнул. Его веселье Варнаве все больше не нравилось.

– Убедил графа Палена покаяться перед Павлом Петровичем.

– Поня-ятно, − протянул Варнава задумчиво. – Индийский поход?

– Ага. Великая колониальная держава XIX века. Полный паритет с объединенной Европой династии Бонапартов. Вечный союз двух великих. Потом мировая война, естественно, передел мира… Впрочем, подробностей не знаю, я эту халупу сколотил только чтобы пообщаться с тобой спокойно.

Варнава, вспомнив что-то, оглянулся назад. Сквозь узоры золоченой решетки на большой площади виднелся памятник – всадник в парике и треуголке на вздыбленном коне. Даже в разбавленных электрическим светом сумерках заметен был курносый нос.